Рецензия на книгу В.Гроссмана "Жизнь и судьба"

План

1. Введение 2. Биографическая справка 3. История создания романа 4. Общий анализ a. Смысл названия романа b. Проблематика. Сюжет. Композиция c. Герои d. Жанр 5. Эпические традиции Л. Н. Толстого в романе В. Гроссмана 6. Новое прочтение В. Гроссманом страниц Великой Отечественной войны a. Правда войны в романе и в исторических документах b. Неудачи Красной Армии с позиции истории c. Неудачи Красной Армии с позиции Гроссмана I. Репрессии II. Насильственная коллективизация III. Гонения по национальному признаку 7. Национальный вопрос 8. Отношение автора к войне 9. Особая роль дома № 6/1 в романе 10. В чём В. Гроссман видит трагедию революции 11. Коммунисты в романе a. Комиссар Гетманов b. Генерал Неудобов c. Мостовский d. Абарчук e. Комиссар Крымов 12. Роль искусства в раскрытии главных проблем 13. Общие выводы 14. Литература

ВВЕДЕНИЕ "...Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось. Мы по-прежнему прозябали, забившись в спои лачуги... Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас". Так писал в начале 19 века, выражая нестерпимый ни для кого в России взгляд, Петр Чаадаев. А. С. Пушкин отвечал ему, что он гордится русской историей и, какова бы она ни была, не желал бы никакой другой истории для своего народа. Национальное самосознание, вероятно, утвердит и сегодня пушкинский ответ на проклятый вопрос: "КТО МЫ В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ?". Но сам-то вопрос даже после пушкинского ответа не исчезает, он остается мучительно открытым. Ответ на вопрос "кто мы?" во все времена давался на основе признания исключительности предназначения России (торжество православия, спасение Европы от монголов, от разлагающего рабства денег, от эксплуатации и неравенства, от фашистского порабощения). "Мы живем трудно и скудно, но страдаем не зря: мы прокладываем дорогу к светлому будущему, идем впереди, прикрываем других собой, это наша мораль и наша гордость", - таково содержание нашего мироощущения. Это представление было фактом общественного сознания, оно работало. И вот к 90-м гг. вдруг обнаружилось, что изучать забастовки и рабочие движения можно не только в Италии и Англии, а межобщинные конфликты - в Пенджабе и Ольстере. Что иностранное слово инфляция нам понятно и вполне даже русское. Что мафия, рэкет, бизнес стали столь же общеупотребительными словами, как и райком, партбюро, овощебаза. Обнаружилось также, что "глобальные процессы" могут взрываться не где-то в Сан-Паулу, а в Чернобыле, Свердловске или Баку. И в этой панораме открылось вдруг, что мы - это не центр мировой системы, а страна, которая не в состоянии себя ни прокормить, ни одеть. Начались холодные жестокие будни истории. Почему же столько всего сразу и вдруг? Все дело в том, что и не сразу и не вдруг, начиная от П. Я. Чаадаева и до А. Д. Сахарова, шла напряженная борьба за судьбу России. А поскольку писатель в России становился не только художником, но и философом, историком, социологом, то порой художественные произведения рассказывали об истории больше, чем профессиональные историки. Но и художественные тексты у нас имеют судьбы. Один из советологов Америки как-то заметил, что "русские славятся умением переписывать свою историю". Над этим заявлением стоит поразмышлять. В начале нашего семидесятитрехлетнего существования отдельные критики и историки литературы призывали то "сбросить с корабля истории" всех классиков, начиная с А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого, то вычеркнуть из школьных программ Ф. М. Достоевского, И. Бунина и А. Ахматову, то упрятать книги М. Булгакова, М. Зощенко, Е. Замятина и другие, подобные им. Шли годы, но среди писателей все продолжали появляться опальные литераторы. О войне школьники читали книги Б. Полевого, В. Кожевникова, А. Первенцева, а рядом где-то ждали читателя произведения В. Быкова, Ю. Бондарева, Г. Бакланова. Книги новоопальных поэтов, как по команде, исчезали и столь же неожиданно появились сейчас. Еще в 70-е гг. мы мало что знали о литературных именах В. Некрасова, В. Аксенова, Б. Пастернака, А. Солженицына. После того, как в журнале "Октябрь" в 1988 г. был опубликован роман "Жизнь и судьба", вновь вспыхнула литературная звезда писателя Василия Семеновича Гроссмана. Пробелы, которые взялся почти тридцать лет тому назад разрешить писатель, осмысляются только теперь. Не случайно критик А. Аннинский отмечал, что Гроссман «ушел вперед». Мы только теперь созрели, чтобы обнародовать, понять и принять правду этой книги. Поэтому роман и не кажется устаревшим. Он и сегодня выходит все еще вовремя.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В. Гроссман родился в городе Бердичеве в 1905 году в семье инженера-химика. Мать преподавала французский язык. Окончив в 1924 г. Киевское речное училище, юный Гроссман учился на химическом отделении физико-математического факультета Московского государственного университета. С дипломом инженера-химика в 1929 году он уехал в Донбасс, где работал в Макеевском научно-исследовательском институте по безопасности черных работ и заведовал лабораторией пыли и газа на самой глубокой шахте "Смолянская - II". В Донбассе В. Гроссман начал писать художественную прозу. Но публиковать свои произведения не спешил, был очень требователен к себе, не считал, что написанное достойно быть напечатанным. В 1932 г. Гроссман заболел туберкулезом, по совету врачей возвращается в Москву, где два года спустя в "Литературной газете" появился его первый рассказ "В городе Бердичеве". Его сразу заметил М. Горький, вызвал его к себе и после долгой беседы посоветовал всерьез заняться литературой. Сюжет рассказа сводиться к взаимоотношению двух судеб. Женщина-комиссар Вавилова в разгар боев вынуждена рожать в Бердичеве, входившем в российскую черту оседлости. Младенца она оставляет в семье местного многодетного еврея-ремесленника, очень далекого от политических страстей, но хорошо знающего, что такое погромы и чем может обернуться пребывание комиссара под его крышей. Рассказ Гроссмана о том, как поняли и приняли друг друга такие социально разные люди. В 1962 году по мотивам этого рассказа режиссер А. Аскольдов снял фильм, в котором во всем блеске своего таланта предстали Н. Мордюкова и Р. Быков. Только в 1989 году чудом сохранившемуся экземпляру пленки было разрешено, наконец, предстать на суд зрителю. Фильм называется "Комиссар" и в соседстве с заголовком повести раскрывается мысль автора: сила порыва революционеров и мудрость народа, "выводимого революцией из политической, социальной и национальной оседлости", составляют единое целое. В альманахе Горького "Год шестнадцатый" вскоре появилась написанная Гроссманом в Донбассе повесть о шахтерах с немецким звучанием "Глюкауф". Так напутствуют друг друга, спускаясь в шахту, немецкие шахтеры, желая счастливого возвращения наверх. Потом появился роман "Степан Кольчугин", сделавший писательское имя Гроссмана известным всей стране. В первые дни войны писатель отправляется на фронт, став одним из самых читаемых корреспондентов "Красной звезды". При первой военной аттестации ему было присвоено звание интенданта II ранга, а в 1943 году он уже носит погоны подполковника. Военная судьба бросала В. Гроссмана по разным участкам фронта. Но главным для него был и остался на всю оставшуюся жизнь Сталинград. Там он пережил все, от горечи поражений, трагедии и отчаяния горстки людей, прижатых к Волге сталью и огнем военной машины фашизма, до величайшей Победы. По складу своего человеческого характера и по особенности литературного дарования Гроссман не был хватким бойким репортером, из тех, кто "с "лейкой" и блокнотом первыми врывались в города". Он был неспешным очеркистом, глубоким, вдумчивым, видевшим и умевшим показать читателю в каждом отдельном эпизоде войны судьбу человека, его роль и место и высокую значимость конкретных действий каждого во многомиллионном столпотворении войны. Для того чтобы самому понять все это, ощутить войну чутьем солдата, писатель считал себя обязанным быть вместе с воинами в окопе, обороняемом от фашистов квартале полуразрушенного города, на плоту обстреливаемой переправы. Поэтому он всегда был честен. Дочь писателя Е. В. Короткова-Гроссман рассказывает: "Д. Ортенберг, редактор "Красной звезды", вызвал к себе трех корреспондентов - А. Толстого, В. Гроссмана, П. Павленко. Дал задание: вышел указ о дезертирах, надо написать очерк или рассказ. Отец сразу сказал: "Я такого очерка писать не буду". Павленко вдруг возмутился, подскочил к нему: "Гордец, Василий Семенович". Но военкор Гроссман знал, что говорил. В его военных дневниках множество записей об окруженцах, "дезертирах". Почти всегда эти люди, испугавшиеся в первый день, уже на следующий воюют, как все. Есть, например, такая запись: ведут дезертира под трибунал, и налетают на конвой немцы. Конвоиры разбежались, а он убил двух немцев, третьего взял в плен и привел его в трибунал. "Ты кто?» - спрашивают его. - "Судиться пришел". И не только честным был автор "Жизни и судьбы", но и смелым. "Это мы сейчас храбрые - открыто говорим о сталинских преступлениях, о годах невиданного террора, - замечает А. Ананьев. - А тогда, в дни работы В. Гроссмана над романом, кто решился бы сравнить два режима - гитлеровский и сталинский - по тем параметрам, по которым их сходство так очевидно всем нам теперь? Сталинизм уничтожил в человеке главное - его достоинство. Роман, "воюя со сталинизмом, защищает, отстаивает достоинство личности, ставит ее в центр всех жгучих вопросов". Е. В. Короткова-Гроссман добавляла, что герой романа Греков, "очень близкий автору по духу человек, не боится ни немцев, ни начальства, ни комиссара Крымова, который шьет ему дело. Смелый, внутренне свободный человек, не желающий после войны жить так, как жили в 30-е годы". Известный немецкий писатель Генрих Бёлль, оценивая творчество В. Гроссмана, писал, что он всегда был именно там, где надлежало быть писателю. А это и в мирной, и во фронтовой жизни далеко не безопасные места. Родные писателя вспоминают огромную душевную теплоту Гроссмана. Об этом же свидетельствуют его служебные записки. Вот отрывок одной из них: "Если моя поездка сопряжется с какими-либо печальными неожиданностями, прошу вас помочь моей семье... ". Гроссман очень любил свою мать. Она погибла от рук фашистских палачей. В 1961 году, через девятнадцать лет после смерти матери, сын написал ей письмо, которое сохранилось в архивах вдовы писателя: "Когда я умру, ты будешь жить в книге, которую я посвятил тебе, и судьба которой схожа с твоей судьбой"5). В. Гроссман был автором одной из первых художественных книг о войне - "Народ бессмертен", повесть была напечатана в 1942 г. Наряду с многочисленными восторженными откликами на повесть советских читателей интересно вспомнить выступление известного английского переводчика Гарри Стивена, писавшего в августе 1943 года в газете "'Британский союзник" о Гроссмане как о писателе "могучей силы и человечности. Именно человечности, которой пронизана книга, ее ценности очарование... ". Очерки Василия Гроссмана, хотя и писались по свежим следам событий для газеты, которая, как известно, живет один день, были столь глубоки и значимы, что со страниц "Красной звезды" переходили в книги - "Годы войны", "Сталинград", "Сталинградская битва", "Жизнь", "Треблинский ад". Главным делом его жизни стала книга "Жизнь и судьба". "Главной моей работой, - писал он после войны в своей автобиографии, - является книга о войне, которую я решил написать весной 1943 года. Тогда же были написаны мною первые главы. Вплотную подошел к этой работе в послевоенные годы после демобилизации из армии почти все свое время в послевоенные годы я посвятил этой работе. Она оказалась очень нелегкой". После лишения жизни книги автор, тяжело переживший этот удар судьбы, заболел и через четыре года умер от рака, не дожив до 60 лет.

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ романа. В 1952 г. журнал "Новый мир" опубликовал роман В. Гроссмана "За правое дело", где основная мысль спорила с песней, из которой, мы знаем, слов не выкинешь: "Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой". Герой Гроссмана не считает это истиной: "Разве любовь к свободе, радость труда, верность Родине, материнское чувство даны лишь одним героям? Поистине великое совершается простыми людьми". Война Гроссмана не игра в героизм, не поле для подвигов, а среда, в которой раскрывается человек с убеждениями и надеждами. "Дело" в старорусском смысле есть сражение, суть, дело жизни. Войну писатель знал не понаслышке: глазами военкора увидел Треблинку, познаниями инженера оценил механику проваливающегося пола в газовой камере, опытом химика определил выбор сорта смертельного газа. В романе была правда о войне. Читательский успех был огромен. Тысячи писем получал Гроссман. В их числе и множество поздравлений от литераторов». Напряженно жду следующего номера "Нового мира", - писал ему Микола Бажан. - Хватаю каждый новый номер и вчитываюсь в Ваш роман - большое, человечное, умное произведение. Не хочу писать много, но разрешите Вас искренне поблагодарить и крепко пожать руку, написавшую такую книгу... ". А. Твардовский в июне 1944 г. писал Гроссману: "Я очень рад за тебя, что тебе пишется, и с большим интересом жду того, что у тебя еще напишется. Просто сказать, ни от кого так не жду, как жду от тебя... ". Успех романа "За правое дело" вызвал неожиданную для автора мощную оппозицию ряда литераторов, официально считавшихся признанными мастерами военной прозы. Один из них - автор превозносимый тогда, а ныне прочно забытой книги "Белая береза" Михаил Бубеннов разгромной статьей в "Правде" дал сигнал послушной литературной критике громить роман Гроссмана как "безыдейное, антинародное произведение, не соответствующее принципам социалистического реализма", где образы советских людей "обеднены, принижены, обесцвечены", "где автор стремится доказать, что бессмертные подвиги совершают обыкновенные люди... Гроссман вообще не показывает партию как организатора победы - ни в тылу, ни в армии... ". Были и обвинения в том, что Гитлера автор описал, а образ Сталина пропустил. Припомнили Гроссману его пьесу "Если верить пифагорейцам", раскритикованную в 1945 году. А. Первенцев, заклеймивший в своем, ныне тоже забытом романе "Честь смолоду" всех крымских татар "нацией предателей", определил книгу Гроссмана "идеологической диверсией". М. Шагинян критиковала роман за непривычную обрисовку партийных работников: комиссар Крымов мало действует, "изображен в отрыве от своей непосредственной работы руководителя и воспитателя бойцов и командиров". В результате книгу и автора "закрыли". Но жизнь романа продолжалась, и продолжали приходить письма одобрения и поддержки. Особенно ценны для Гроссмана были письма фронтовиков. "Изо всей литературы о войне я должен выделить два произведения : В. Некрасова "В окопах Сталинграда" и Ваше "За правое дело", - писал А. А. Кедров-Полянский из Ростова-на-Дону. "Это суровый, но благородный реализм, - писал Б. К. Губарев из Харьковской области. - Именно так нужно писать о Сталинграде или совсем не писать. Легкую книгу о Сталинграде читать противно, а писать, наверное, преступно". "Опасаясь, что уничтожающая критика Бубеннова повлияет на писателя и он начнет "причесывать» своих героев, - писал читатель И. Ефимов, - я прошу редколлегию "Нового мира" передать тов. Гроссману, что его "серые" герои являются в глазах читателя настоящими, живыми людьми со всеми слабостями и недостатками, свойственными живым людям, даже если они трижды Герои Советского Союза... Критик Бубеннов не видит в романе организующей и направляющей роли партии в деле обороны Сталинграда. Правда, общепринятых заседаний парткома я в романе тоже не нашел. Но разве не из Новиковых, Крымовых, комиссара батальона Филяшкина, дивизии Родимцева, директора СталГРЭС Спиридонова и других героев состоит наша партия?". И наконец письмо от Виктора Некрасова: "Дорогой Василий Семенович! Я думаю, мне не надо объяснять Вам, как я ко всему этому отношусь. На душе омерзительно до тошноты. И почему не разрешаются сейчас дуэли... А книга все-таки есть! И продолжайте ее ради всего святого! Верю в победу правого дела!". Тогда Гроссман проявил лояльность: признал недостатки, учел критику и с помощью А. Фадеева довел книгу до отдельного издания. Журнальный или книжный вариант считать теперь выражением "последней авторской воли"?7) "За правое дело" - это прелюдия к большому произведению, это I часть дилогии о Великой Отечественной войне. Спор о том, кто создаст "Войну и мир" о 1941 - 1945 г. , шел давно: сначала спорили, кто окажется автором - солдат, прошагавший "от и до", или генерал, назначенный "только что". Потом сетовали, что годы идут, а книги так и нет. На одном из писательских съездов Г. Бакланов спросил: "Легко ли придется автору новой "Войны и мира", если даже кто вдруг да и напишет?". Подтекст тогда был понятен многим фронтовикам: да появись правдивая книга о войне, ее же не признают, отторгнут от народа. А Сталин тем временем умер, с романа "За правое дело" обвинения в идеологической вредности сняли, но ярлык "неблагонадежности" за автором так и остался. Когда в 1960 г. Гроссман сдал в редакцию журнала "Знамя" законченную рукопись нового романа, ее читали с пристрастием. И те, кто хотел, вычитывали там все, что им было необходимо для начала новой травли. Гроссман не скрывал своих намерений рассказать стране и миру долгие годы скрывавшуюся жестокую правду о нашей жизни, о трагической судьбе народа и о настоящей цене Победы. «Олауреаченные» коллеги в редакции журнала "Знамя" отправили рукопись романа "Жизнь и судьба" "наверх" с соответствующими характеристиками. А потом морозным февральским днем в дверь квартиры Гроссмана постучали и на вопрос: "Кто там?" - резко ответили: "Откройте! Из домоуправления!". Те самые слова, с которыми в тысячи домов с "людьми в штатском" входила беда, врывалась трагедия, а самого хозяина ждала смерть, пусть то были 30-е, начало 50-х годов. В сталинско-бериевские времена "в штатском" обычно приходили глубокой ночью, часто перед рассветом, чтобы ордером на обыск и арест ошеломить людей и увезти очередную жертву в "черном вороне" без свидетелей. К Гроссману они явились днем. На дворе стоял 1961 год, и "люди в штатском" работали по-новому. Гроссмана не увезли в "воронке", теперь «арестовали» его роман. Вот некоторые выписки из протокола "задержания": "Мы, сотрудники Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР подполковник Прокопенко, майоры Нефедов и Баранов, на основании ордера Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР за ∙ В-36 от 4/II-1961 г. в присутствии понятых произвели обыск у Гроссмана Иосифа Соломоновича по адресу: г. Москва, Ломоносовский проспект, дом 15, корпус 10 б, кв. 9. При обыске изъято следующее: 1. Текст романа "Жизнь и судьба", отпечатанный на машинке, 3 части по 2 экземпляра каждой... Указанные экземпляры романа находятся в 6 пакетах коричневого цвета. 1. Черновые материалы машинописного текста в папке салатного цвета... Обыск произведен в 11. 40 минут 14/II 1961 г. Этот протокол об аресте ненапечатанной книги стал фактически свидетельством о смерти писателя В. Гроссмана, ибо он не мыслил своей жизни без этого романа. Писателю тогда было 56 лет, и все оставшиеся ему до 1964 г. дни он посвятил безуспешной борьбе за освобождение своего произведения, в котором справедливо видел венец творчества. В ответ на возмущение, жалобы, протесты многие доброжелатели говорили Гроссману: "Не гневи бога. Твое счастье, что на дворе иные времена. Скажи спасибо, что арестовали роман, а тебя оставили на свободе". Писатель не считал нормальным состояние, в котором с автором могут безнаказанно сделать то, что сделали с ним. Он уже не писал романы. Писал письма, заявления, протесты, требуя свободы для своего детища. Вот несколько отрывков из большого письма к Н. С. Хрущеву после XXII съезда партии: "Я начал писать книгу еще до XX съезда партии, еще при жизни Сталина. В ту пору, казалось, не было ни тени надежды на публикацию книги. И все же я писал ее. Ваш доклад на XX съезде придал мне уверенность. Ведь мысли писателя, его чувства, его боль есть частица общих мыслей, общей боли, общей правды. ...Вот уже год как книга изъята у меня. Вот уже год, как я неотступно думаю о трагической ее судьбе, ищу объяснение происшедшему. Я знаю, что книга моя несовершенна, что она не идет ни в какое сравнение с произведениями великих писателей прошлого. Но дело тут не в слабости моего таланта. Дело в праве писать правду, выстраданную и вызревшую на протяжении долгих лет жизни. Почему же на мою книгу, которая, может быть, в какой-то мере отвечает на внутренние запросы советских людей, книгу, в которой нет лжи и клеветы, а есть правда, боль, любовь к людям, наложен запрет? Если книга моя - ложь, пусть об этом будет сказано людям, которые хотят ее прочесть. Если книга моя - клевета, пусть будет сказано об этом. ...когда рукопись моя была изъята, мне предложили дать подписку, что за разглашение факта изъятия рукописи я буду отвечать в уголовном порядке. ...мне было рекомендовано отвечать на вопросы читателем, что работу над рукописью я не закончил еще, что работа эта затянется на долгое время. Иными словами, мне было предложено говорить неправду. Методы, которыми все происшедшее с моей книгой хотят оставить втайне, не есть методы борьбы с неправдой, клеветой. Так с ложью не борются. Так борются против правды. Я прошу свободу моей книге, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности. Нет смысла, нет правды в нынешнем положении - в моей фактической свободе, когда книга, которой я отдал жизнь, находится в тюрьме - ведь я ее написал, ведь я не отрекаюсь от нее. Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я ее, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге... ". Никита Сергеевич в ответ промолчал. Лишь через несколько месяцев после отправки письма Гроссмана пригласил для беседы М. А. Суслов, на совести которого изломанные судьбы Е. Пастернака, А. Твардовского, И. Бродского. Судя по записи, которую сделал Гроссман по возвращении домой, Суслов сказал ему: "Я не читал вашей книги, но я внимательно прочел многочисленные рецензии, отзывы, в которых немало цитат из вашего романа. Все читавшие вашу книгу считают ее политически враждебной нам. Напечатать вашу книгу невозможно... В вашей книге имеются прямые сопоставления нас и гитлеровского фашизма. В вашей книге положительно говорят о религии, о Боге, о католицизме. В вашей книге взят под защиту Троцкий". Приговор роману "Жизнь и судьба" был окончателен: бессрочное заточение. Имя автора безжалостно вычеркивалось из всех печатных изданий Советского Союза. Изничтожили имя Гроссмана и после Хрущева, и при Брежневе, и после смерти главного идеолога, пережившего всех "вождей", и в первые годы гласности. Аппарат продолжал работать четко. Лишь в 1988 году, через 24 года после кончины автора, его роман "Жизнь и судьба" увидел свет.

Опыт аналитического прочтения романа.

Смысл заглавия.

Название книги глубоко символично. Наша жизнь определяет нашу судьбу: "Человек волен идти по жизни, потому что он хочет, но он волен и не хотеть". "Жизнь и судьба"... Первое слово в представлении автора - хаотический перечень действий, мыслей, чувств, того, что порождает "кашу жизни": воспоминания детства, слезы счастья, горечь разлуки, жалость к жуку в коробочке, мнительность, материнскую нежность, печаль, внезапную надежу, счастливую догадку. И в центре всех этих событий, неисчислимых, как жизнь, - человек. Он -то и есть символ жизни, главное событие романа, жизни, государства. Человек втянут в водоворот событий, а следовательно, катастрофы человека не только его личные. В жизненном движении человек, как маленькая пылинка, может совпасть с фазой потока или не совпасть. Те, кому повезет быть в основном потоке, - счастливчики, "сыны времени", но обречены несчастные "пасынки времени" (А. Аннинский), не попавшие в спасительную струю. Так рядом становится слово "судьба", означающее разом и структурную упорядоченность, и обреченность любой структуры. Жизнь и судьба находятся в своеобычной зависимости. Сходятся народы, бьются армии, сшибаются классы, непривычным становится движение "потока". И крепкие вчера элементы структуры, делавшие революции, управлявшие промышленностью, двигавшие науку, сегодня оказываются выбитыми из привычного течения. Судьба прямо врезается в жизнь. «Жизнь и судьба» - заново перечитанная история страны времен Великой Отечественной войны. В её основе лежит осмысление автором переломного сражения в войне - Сталинградской битвы. Но это еще и роман о Мире (о мирной жизни людей в тылу и о Мире в философском значении этого понятия).

ПРОБЛЕМАТИКА. СЮЖЕТ. КОМПОЗИЦИЯ. Основной проблемой романа является человек и общество. Она включает в себя массу вопросов, на которые пытается ответить автор. Главный среди них: как в сокрушительной реальности с ее тоталитарным режимом отдельному человеку остаться самим собой? А что значит быть собой, когда нет ничего, что ни было бы тебе продиктовано временем, законом, властью? В чем тогда осуществляется принцип "добра" и "свободы" в условиях существующего строя? Задачей автора становится раскрытие взаимосвязей между политикой и нравственностью как главного конфликта времени. В. Гроссман пытается провести своих героев через испытание войной, как через нравственный рентген, с целью выяснения в экстремальной обстановке их подлинной человеческой сущности. Следует обратить особое внимание на стиль написания романа: на первый взгляд, собраны случайные факты, наблюдения. Но нет калейдоскопичности, всё плотно прижато друг к другу: события, биографии, коллизии, связи людей, их надежды, любовь, ненависть, жизнь и смерть. Все объясняется единым философским смыслом. За нагромождением фактов Гроссман выделяет некую первоматерию, которую называют по-разному: каша, масса, хаос. Масса организуется по законам, убивающим личность, - государственным. Доживи Гроссман до наших дней, он, возможно бы, перенял у Г. X. Попова термин Административная Система. Сюжет вынашивает общий вывод: злодеи одолели честных людей; "Гитлер изменил не соотношение, а лишь положение вещей в германской жизненной каше. И век Эйнштейна и Планка оказался веком Гитлера.» Гроссман эпоху видит и познает через поступки и мысли героев. Их судьбы не завершены. Жизнь продолжается. Композиция романа - короткие главки повествования. С виду они мозаичны, потоком идут детали, авторские суждения. Все вместе это обеспечивает движение сюжета. Но чувствуется в повествовании и круто взведенная пружина противоречивой силы: палач плачет над своей жертвой; преступник знает, что он не совершал преступления, но будет наказан; национал-социалист входит в жизнь людей с шуточками, с плебейскими замашками; лагерь выстроен «ради добра»; "в детской кремовой коляске сложены противотанковые мины", ад обжит; бойцы между атаками чинят ходики; мать продолжает разговаривать с умершим сыном. Безумие не отличается от нормы. Своеобразен и лейтмотив Гроссмана: о главном - молчание! Оно не поддается словам. "Зияние на месте цели - вот лейтмотив" (Л. Аннинский).

ГЕРОИ Своих героев Гроссман вписывает в эпоху. Они представляют разные народы, поколения, профессии, классы и слои общества. У них разное отношение к жизни. У них разные судьбы, но почти всех их объединяет страх перед уничтожением, сомнения в правильности выбранного пути, тревога за родных и близких, вера в будущее. Одним характерам писатель уделяет больше внимания, другим - меньше, но привычное деление на главных и второстепенных героев к персонажам романа неприменимо: "каждый несет в себе частицу общего идейно-художественного замысла и каждый сопряжен с его философской концепцией" (А. Эльяшевич). Герои помогают автору вскрыть проблемные пласты. Например, батальные сцены проводит новиковская линия. Здесь и рассуждения о стратегии и тактике боя, о роли солдат, о типах военачальников. Обнаруживается явная перекличка с традициями лучшей военной прозы (К. Симонов "Солдатами не рождаются").

Трагедию учёного в романе представляет линия Штрума. В основе ее - мучение разума, бессильного перед демагогией. Эту тему в своих произведениях раскроют позже Д. Гранин, Ф. Амлинский.

Аресты, как проявление действия тоталитарной системы, показывает линия Крымова. Герои Гроссмана во многом предвосхищают появление известных персонажей из лучших произведений советской прозы. Судьба Жени Шапошниковой перекликается с "Софьей Петровной" Л. Чуковской, описание мучений людей в немецком концлагере Гроссман дал раньше, чем А. Солженицын в "Одном дне Ивана Денисовича". И если дальше рассматривать в этом плане литературные параллели, то можно указать темы, поднятые Гроссманом, которые нашли дальнейшее свое развитие в других произведениях известных авторов: голод 1932 г. - "Драчуны" (М. Алексеева), трагедия еврейства - "Тяжелый песок", характер политики Сталина - "Дети Арбата" (А. Рыбаков). Обо всем этом Гроссман сказал в 1961 году, раньше, чем начали работу над своими романами А. Рыбаков, М. Дудинцев, А. Солженицын, Л. Чуковская, К. Симонов, Д. Гранин. В. Гроссман в своих героях раскрыл то, о чем они думали все и каждый отдельно. Человек у Гроссмана - тайна самого себя: Женя Шапошникова, полюбив Новикова, ушла от Крымова, но, узнав об участи первого мужа, отказывается от любви и становится в длинный ряд очереди к окошку, воспетому поэтами, начиная от Некрасова и до Анны Ахматовой. Абарчук, Мостовский, Крымов расплачиваются за ретивое воплощение в жизнь своих же иллюзий. Русская женщина, хищно выбиравшая пленного для удара, неожиданно для всех и для себя в первую очередь, отдает ему кусок хлеба: "На, жри!". Блестящий ученый, укрытый государством от фронта, в самые голодные дни получавший по талонам мясо, масло, гречку, черпает силы в письме матери, пришедшем из мира мертвых: "Где взять силы, сынок? Живи, живи, живи. Мама". В самое тяжелое время герои не забывают своей ответственности не только за другого человека, но и за всё окружающее, за общество, за народ. Новиков именно поэтому задерживает наступление на 8 минут, поэтому не сдает своего дома 6/I "управдом" Греков, поэтому Иконников проповедует раскулаченным Евангелие. "Но есть в его книге персонажи, которые "забыли" великие истины. Для них наступило ослепление своим могуществом, безнаказанность позволяла им использовать любые средства для достижения "революционных" целей. Гроссман показывает нравственное падение таких людей и указывает источник трагедии: административная система и ее начальник - отец всех народов.

ЖАНР. Жанр однозначно определить нельзя. Нет сомнения в том, что "Жизнь и судьба" - это эпопея. Но это и психологический, и лирико-публицистический, и интеллектуальный, и политический, и социально-философский роман. Судьбы героев поставлены в прямую связь с политической ситуацией в стране. Никто из них не хочет уклониться от ее оценки и выбора своего отношения к ней. Гроссман анализирует извращенную Сталиным структуру социалистического государства. Человеку, живущему под железной рукой всеведущей власти, трудно остаться самим собой. И тут вступает в действие психологический анализ души человека, изменившего своим принципам. Штрума травили на работе. Вдруг звонок Сталина изменил все в лучшую сторону. И что-то происходит с самим Штрумом: непримиримый к неправде, он подписывает коллективное письмо, обвиняющее честных людей. И тяжкий грех корежит его душу. А Крымов не подпишет ложных показаний и останется человеком, одураченным верой в государство. По-настоящему сильным может быть только свободный человек.

ЭПИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ Л. Н. ТОЛСТОГО В РОМАНЕ В.ГРОССМАНА Писатель сознательно, последовательно и целеустремленно использовал уроки и опыт великого романиста прошлого века. В философском смысле оба романа сориентированы на судьбу народа. Все события, о которых идет речь в произведениях Л. Н. Толстого и писателя-шестидесятника, оцениваются с позиций народной нравственности. В обоих случаях речь идет о борьбе освободительной, значит справедливой с народной точки зрения. Гроссман по-толстовски заостряет мысль о приоритетности народной силы, которую должен понять полководец, если хочет выиграть сражение. Душа солдата - вот главное для командира. Слагаемыми успеха для обоих писателей были мудрость руководства войсками и нравственная сила солдат, исполняющих долг. Читаем у Гроссмана: "Тайная тайна войны, ее трагический дух были в праве одного человека послать на смерть другого... Это право держалось на том, что люди шли в огонь ради общего дела". Вспомним, что этими же принципами руководствовался Кутузов в эпопее Л. Н. Толстого. Роднит обоих писателей пристальное внимание ко всему русскому: природе, песне, талантам. Объяснить это можно мировоззренческой позицией авторов, которая подчеркивает, что война пробудила самосознание людей: история России стала восприниматься как история русской славы. Национальное стало основой миропонимания. В дни народных бедствий в душах разгораются лучшие качества: человеческое достоинство, вера в добро, верность свободе. Народ, поднявшийся на защиту своей земли (будь то 1812 или 1941 год), непобедим: "Как неистребима и сама жизнь, вопреки всему возрождающаяся в людях и возрождающая испепеленных страданием людей"9). Продолжение эпической традиции выразилось в романе "Жизнь и судьба" и в том, что Гроссман изобразил всю действительность войны и мира через призму эпохи, сохранив индивидуальность социальных характеров, оставив их типологически значимыми. Дилогия Гроссмана, благодаря глубине и напряженности мысли, не выглядит панорамой: в ней нет иллюстративности. Движение жизни в произведении Гроссмана представлено многопланово и пестро, как и у Л. Н. Толстого, подчинено державному течению, сориентировано на судьбу народа. Не случайно главной силой в обоих произведениях назван дух войска. Как бородинское сражение в "Войне и мире", так и Сталинградское сражение у Гроссмана сосредоточило все коренные проблемы противоборства двух лагерей, вобрало в себя предшествующие войне события и предопределило будущее. Т. е. и центре обоих произведений - кульминация войны. Подобно великому учителю, Гроссман пытается объяснить те исторические закономерности, которые предопределили конечную победу над врагом. Работая над огромным материалом, Л. Н. Толстой отобрал для эпопеи жизненно-важные события, предопределившие во многом победу над Наполеоном: 1805-1807, 1812, 1825, 1856 годы. Гроссман с этой целью выбирает такие моменты в жизни страны, которые повлияли на ход военных событий: насильственную коллективизацию, бездумную индустриализацию, репрессии 1937 года, правление сталинской бюрократии (дело врачей, антисемитизм, состояние армии и государства в целом). Вся цепь событий эпохи Л. Н. Толстого охватывает семьи Болконских и Ростовых. В романе Гроссмана - семьи Шапошниковых и Штрумов. Эпическое полотно романа Гроссмана достаточно широко: от ставки Гитлера до колымского лагеря, от еврейского гетто до уральской танковой кузницы. В первой части дилогии все эпизоды концентрировались вокруг нескольких эпических центров: красноармеец Вавилов, суровый и непримиримый; батальон Филяшкина, исполнивший свой воинский долг; августовская бомбежка города. В "Жизни и судьбе" наряду с боем двух непримиримых станов возникла еще сила культа личности, обрушившаяся на судьбу всех героев. Жизненная сила персонажей Гроссмана упрямо противостоит насилию. Наконец, Л. Н. Толстой мастерски умел чередовать сцены быта и баталий, эту традицию в своем произведении развивает и Гроссман. Все проявления войны и мира в жизни и судьбах людей исследуют авторы произведений. Но дилогия В. Гроссмана - это не подражание великому русскому писателю. Что же делает "Жизнь и судьбу" отличной от эпопеи Л. Н. Толстого? Прежде всего - оригинальный жанр: роман Гроссмана лирико-публицистический, интеллектуальный, политический, социально-философский. Это новые грани в эпическом жанре. Ключевой толстовский ход: "в то время, когда" у Гроссмана отсутствует. Толстой сплетает события и факты, Гроссман - сталкивает: Сталин - Гитлер, фашистские застенки - лагерь для политзаключенных на родине и даже Штрум-ученый - Штрум-еврей. Когда-то генерал Драгомиров громил "Войну и мир" за то, что Толстой исказил дислокацию полков. В "Жизни и судьбе" даже с точки зрения дотошного историка почти все выверено. Почти - оттого, что встречаются некоторые неточности: например, озеро Цаца названо у него Дацей, газета "Едзола" написана с буквой р, лагерный расстрельщик Кашкетин фигурирует как Кашкотин; Наталья Борисовна не была одинокой, ко времени колесования Петра II у нее уже были дети. Но главным в романе все же являются не события, а размышления героев над своей жизнью, судьбой. Л. Н. Толстой утверждал, что ужас жизни можно вынести, если внутренний порядок жизни не нарушен. У В. Гроссмана жизненный порядок героев неустойчивый, и в годину испытаний не каждый человек может оставаться самим собой. Судьба человека в тоталитарном государстве всегда трагична, потому что он не может выполнить своего жизненного предназначения, не став прежде "винтиком" государственной машины. Если в конкретный человеческий век машина совершает преступление, человек становится соучастником или жертвой. В доме 6/I Греков совершает один выбор, а Крымов, пишущий донос, - другой. (Вспомним, почему оказались в армии А. Болконский и молодой Курагин). Если выбор ложен, то, как говорит перед смертью Магар, его уже не искупишь. Кроме испытания войной, как было у Толстого, все главные герои Гроссмана испытываются одиночеством, сдавливаемостью тотальной машины. Через это проходят Штрум, Крымов, Женя Шапошникова, Анна Семеновна. Итак, мы проследили за художественным изображением двух Отечественных войн. У Л. Н. Толстого - она огромная беда. У В. Гроссмана - тоже беда, но и огромное очищение. Через призму войны анализируется суть общества, выстроенного к 1941 году.

НОВОЕ ПРОЧТЕНИЕ В. ГРОССМАНОМ СТРАНИЦ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. Советские люди, по мысли писателя, воспринимали войну как препятствие, которое необходимо преодолеть на пути достижения свободы и мирного труда, главных составных жизни. Поэтому народ вступил в войну достойно и просто. Гроссмана потрясли чудо-стойкость советского человека, его спокойное, твердое исполнение своего долга. Приступая к изображению правды о войне, Гроссман поставил перед собой четкие задачи: осуществить критический анализ истории Великой Отечественной войны; показать осознанную взаимосвязь двух народных трагедий: репрессии 1937 года и отступление до Москвы в 1941-1942 годах; представить "подлинных врагов народа"-- непосредственных исполнителей воли Сталина и бюрократию. В связи с этим повествование расширяет привычные рамки полотна войны: еврейское гетто на Украине и уничтожение евреев под музыку оркестра в крематориях Германии; фашистский лагерь для советских военнопленных и Дальстрой; год великого перелома и вызванный им голод; Ленин, до последних дней не понимавший, что "его дело станет делом Сталина" и Сталин, единственный, кто станет наследником Ленина; кошмары 1937 года и надежда, что война покончит с репрессиями.

НУЖНО ЛИ СЕЙЧАС ИСКАТЬ ПРАВДУ О ВОЙНЕ В РОМАНЕ, КОГДА ПУБЛИКУЕТСЯ МНОГО новых ФАКТОВ И ДОКУМЕНТОВ? Историки с неохотой отдают свои исковерканные ложью позиции. Только под напором художественной правды и с помощью читателей они дают разъяснения. Приведу цитату из "Военно-исторического журнала", где совсем недавно в редакционной статье можно было прочитать: "В последнее время усилиями ряда писателей, журналистов, историков начальный период войны вопреки исторической достоверности и архивным документам из "тяжелого" превращается в "трагический" и в основном ассоциируется со словами "неудача", "растерянность", "неразбериха". Все это создаст у миллионов людей, особенно у молодежи, неверное представление о том, что было на самом деле в первые месяцы войны". Наверное, редакции журнала жилось спокойнее, если бы школьники, кроме "Молодой гвардии" и "Щита и меча", ничего не читали. Но молодежь уже информирована о том, что Минск сдали на пятый день войны, танки подошли к Химкам, несколько метров осталось до Волги. Способствует ли такая несогласованность журнала с верным представлением о войне? Сейчас не срабатывает грозный окрик военачальников; "Не высовываться!". Тех, кто первым пытался донести правду, били. Продолжают бить и теперь тех, кто позволяет себе слишком активно демонстрировать свое право иметь по принципиальным вопросам политической и общественной жизни свое индивидуальное суждение, отличное от мнения организованного и по-прежнему старающегося "не высовываться" большинства. Даже на Съезде народных депутатов клеймили академика А. Д. Сахарова как отщепенца, клеветника, чуть ли не врага народа. Инстинкт самосохранения системы, который она, маскируясь, называет классовым чутьем, действует безотказно. Новое прочтение истории войны вскрывает такие биографические страницы из деятельности некоторых генералов, которые представить на широкий огляд читателя смерти подобно. Знаменательно высказывание генерала А. А. Епишева: "Там, в "Новом мире", говорят: подавай им черный хлеб правды. А на кой черт она нужна, если не выгодна". Историки продолжают дискутировать, все ли мы знаем о Великой Отечественной? Они ссылаются при этом на авторитет Г. К. Жукова, но каждый выхватывает необходимые для него цитаты, и четкой картины так и нет. Например, Н. Кирсанов в полемике доказывает "сугубо дилетантские" военные познания Сталина и приводит цитату из "Воспоминаний и размышлений«  Жукова: "Особо отрицательной стороной Сталина на протяжении всей войны было то, что, плохо зная практическую сторону подготовки операций фронта, армий и войск, он ставил совершенно нереальные сроки начала операции, вследствие чего многие операции начинались плохо подготовленными, войска несли неоправданные потери". Споря с Н. Кирсановым, Р. Калиш приводит другую цитату из этих мемуаров: "И. В. Сталин владел основными принципами организации фронтовых операций..., руководил ими со знанием дела. Несомненно, он был достойным Верховным Главнокомандующим". Историки перекидываются цитатами, как пиками, а наука не терпит игры с фактами, она требует глубокого их осмысления. Много "белых пятен" Великой Отечественной предстоит еще раскрыть: деятельность правоохранительных органов - НКВД, Суда, Прокуратуры, Госарбитража; вопросы охраны тыла страны и охраны тыла действующей Красной Армии; проблему войны и детей (было эвакуировано в начале войны 976 детских домов с 167223 воспитанниками). В истории Великой Отечественной не вскрыты и "черные пятна": переоценка героики прошлого, позиции генерала Власова к руководству страны и проч. Учиться взвешенности и объективности в оценке истории помогает художественная литература.

ЧТО НАМ ИЗВЕСТНО О ПРИЧИНАХ ОТСТУПЛЕНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ? • внезапность нападения врага, • неопытность армии и флота (немцы воевали уже 2 г.), • отсутствие второго фронта, • превосходство противника в технике. Из произведений художественной литературы мы знали, что неудачи армии и флота были связаны и с деятельностью глупых генералов, не умевших выполнять приказы Верховного главнокомандующего ( А.Корнейчук "Фронт"). К чести литературы, не все писатели принимали на веру эту версию. Серпилин из романа К. Симонова "Солдатами не рождаются" задался вопросом, откуда берутся неграмотные генералы: "На общем собрании их что ли выбрали?". Многие авторы в объяснении причин неудач Красной Армии руководствовались данными из доклада Сталина от 6 ноября 1942 года, где он в частности указывал, что против Советского Союза сражалось больше немецких и их союзников дивизий, чем на русском фронте в первую мировую войну, что столько их собралось потому, что отсутствует II фронт, из-за отсутствия второго фронта и идет череда неудач на всех фронтах.

КАКИЕ ПРИЧИНЫ НЕУДАЧИ КРАСНОЙ АРМИИ ОПРЕДЕЛЯЕТ

В. ГРОССМАН?

РЕПРЕССИИ. Репрессии 1937 г. обезглавили армию, начиная с полков, и одновременно разложили этими событиями дисциплину, породив дезертирство. Капитан Греков, герой романа, разоблачая истинное положение вещей в армии, говорил "о довоенных армейских делах с чистками, аттестациями, с блатом при получении квартир, говорил о некоторых людях, достигших генеральства в 1937 году, писавших десятки доносов, разоблачавших мнимых врагов народа". Таким образом, репрессии уничтожили главное завоевание социализма - товарищество, верность другу, что привело к появлению армии доносчиков. Гроссман отмечает, что репрессии увеличили поток новых кадров в народное хозяйство, систему политического управления, армию. К началу войны только 7% командиров осталось с высшим образованием, 37% не прошли полного курса обучения даже в средних военно-учебных заведениях. Репрессированные военачальники многое знали и умели, великолепно разбирались в немецкой военной организации, но... Командный состав перед самой войной был отброшен на уровень Гражданской войны. Умными и талантливыми специалистами стали в большинстве случаев руководить "выслужившиеся" в 1937 году. Автор говорит о Новикове: "В этот счастливый день грузно поднялось в нем зло на долгие годы прошедшей жизни, на ставшее для него законным положение, когда военно-безграмотные ребята, привычные до власти, еды, орденов, слушали его доклады, милостиво хлопотали о предоставлении ему комнатушки в доме начальствующего состава, выносили ему поощрения. Люди, не знавшие калибров артиллерии, не умевшие грамотно вслух прочесть чужой рукой для них написанную речь, путавшиеся в карте, всегда руководили им. Он им докладывал. Малограмотность, иногда казалось ему, являлась силой этих людей, она им заменяла образованность, его знания; правильная речь, интерес к книгам были его слабостью". Война выявила и то, что у таких людей мало воли, веры. Волна репрессий 30-х годов коснулась огромной массы людей, и почти все герои романа так или иначе задеты ею: у радистки Кати был арестован отец, в спецпоселении погибли родители и две сестры у Ершова, репрессированы несколько человек из семьи Шапошниковых. А Неудобов, который проводил эту акцию, стал генералом, хотя и попал теперь "по недостатку военного опыта" в подчинение к полковнику. О репрессиях в романе сказано как о преступлениях на почве злоупотребления властью. В то время рассуждения Мадьярова о том, что он не верит в виновность осужденных военачальников, выглядели "крамолой". Сегодня мы услышали слова президента: "Мы не должны прощать или оправдывать то, что было в 1937-1938 годах". В этом и суть размышлений Гроссмана о репрессиях: обязаны видеть, но не оправдывать и не прощать.

НАСИЛЬСТВЕННАЯ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ. Литература последних лет довольно часто обращалась к проблемам коллективизации: "На Иртыше" С. Залыгина, "Мужики и бабы" Б. Можаева, "Касьян Остудный" И. Акулова, "Кануны" В. Белова. О мытарствах переселенцев будут строки в романе "Дети Арбата"

А. Рыбакова, "Вам привет от бабы Леры" Б. Васильева и повести "Васька" С. Антонова. Оценим, что Гроссман сказал об этом раньше других. Уже на рубеже шестидесятых писатель оказался в состоянии понять и показать жестокую правду: "... немцы убивают еврейских стариков и детей, а у нас происходили тридцать седьмой год и сплошная коллективизация с высылкой миллионов несчастных крестьян с голодом, с людоедством... ".

Коллективизация была проведена против воли народа. Люди, оставшиеся без земли, умирали от голода. Вновь Гроссман проводит страшную параллель: "Государство способно построить плотину, отделяющую пшеницу, рожь от тех, кто сеял ее, и тем вызвать страшный мор, подобный мору, убившему сотни тысяч ленинградцев в пору гитлеровской блокады, убившему миллионы военнопленных в гитлеровских лагерных загонах". Крестьяне настолько были замучены крепостным трудом, что ждали освобождения от немцев, "а оказалось, немцы догадались - колхозы для них хорошее дело. Завели пятихатки, десятихатки, те же звенья и бригады". Гроссман показывает трагедию людей, умирающих от голода рядом с пшеницей. Честные люди не могут взять чужого. Чужим здесь является хлеб, выращенный этими людьми. Так проводится мысль о том, что государство чуждо крестьянам. Рядом изображена трагедия людей, свято верящих в миф с кулаке-мироеде и потому уничтожающих его как класс. Обратим внимание на словосочетание, употребляемое Гроссманом, - "сплошная коллективизация". Писатель не против самой идеи Ленина. Его тревожило, как извратили благую цель дурными средствами и необыкновенной жестокостью, осуществив коллективизацию бездумно, поспешно, насильственно, больше "для галочки", а не для человека. Решение "уничтожить как класс" миллионную массу крестьян с женами и детьми невольно вызывает у Гроссмана ассоциацию с решением Гитлера уничтожить евреев как нацию вместе с детьми. 2. Гонения по национальному признаку. Попутно мы выясняем вопрос, не исказил ли В. Гроссман историю в решении этой проблемы. Поэтому для начала вспомним об истоках возникновения ленинской национальной политики. Известно, что В. И. Ленин мечтал о добровольном союзе наций, основанном на полнейшем доверии, на осознании братского единства. Такой союз, по его словам, нельзя создать сразу, до него надо добраться с величайшей осторожностью и терпеливостью, чтобы не допустить возрождения национальных трений. Принятая в 1936 г. Конституция СССР не содержала критериев правового государства. Посыпались репрессии, они охватили и уничтожили творческую интеллигенцию народов Поволжья, Казахстана, Северного Кавказа. Катастрофические последствия для русской и украинской нации имела коллективизация, сопровождавшаяся раскулачиванием и ссылкой миллионов крестьян. В этот же период велась нелепая пропаганда абсолютного превосходства отечественной науки и культуры над западными образцами; было сфабриковано "дело врачей", имевшее антисемитскую направленность. Проследим изложение национальной проблемы В. Гроссманом через призму перечисленных научных концепций, чтобы еще раз убедиться, насколько честен и правдив был писатель в 60-е годы. Гроссман чутко уловил возросшее во время войны национальное чувство. "Сталинград, сталинградское наступление способствовали новому самосознанию армии и населения. Национальное стало основой миропонимания". Гроссман указывает, как выделение народа-избранника в содружестве равных противопоставляет его другим народам, мешает их интернациональному сотрудничеству, а чаще делу, которому они служат. Гетманов ставит командиром Сазонова, а не хорошо знающего дело Басангова, и руководствуется при этом следующими рассуждениями: "замкомандира второй бригады, полковник-армянин, начальник штаба у него будет калмык, добавьте - в третьей бригаде начальником штаба подполковник Лифшиц. Может быть, мы без калмыка обойдемся?". Гроссман дает в романе эпизод, в котором представители разных национальностей ведут разговор о своей культуре. "Разрешите мне любить Толстого не только за то, что он хорошо писал о татарах, - говорит Соколов. – Нам, русским, почему-то нельзя гордиться своим народом, сразу попадем в черносотенцы". Каримов встал, лицо его покрылось жемчужным потом, и он проговорил: "Скажу вам правду... Если вспомнить, как еще в 20-х годах выжигали тех, кем гордится татарский народ, всех наших больших культурных людей... У нас уничтожили не только людей, национальную культуру уничтожили. Теперешняя интеллигенция татарская - дикари по сравнению с теми людьми... ". Бывший и будущий секретарь обкома на Украине, рассуждая о нациях, акцентирует: "Всегда мы жертвуем русскими людьми... Хватит!". Его поддерживает Неудобнов: "Дружба народов... святое дело, но, понимаете, большой процент среди националов - враждебно настроенных, шатких, неясных людей. В наше время большевик прежде всего - русский патриот". Добавим к перечисленному: у генерала Гудзя советский патриотизм отождествлялся с "русским духом". Большинству ж героев романа Гроссмана "безразлично - русский, еврей, украинец, армянин - человек, с которым ему предстоит работать, рабочий, фабрикант, кулак ли его дедушка; их отношение к товарищу по работе не зависит от того, арестован ли его брат органами НКВД, им безразлично, живут ли сестры их товарища по работе в Костроме или в Женеве. Главное - талант, огонь, искра божия». Гроссман был убежден, что национальное сознание проявляется как могучая прекрасная сила в дни народных бедствий потому, что оно человечно: пробуждает человеческое достоинство, человеческую верность свободе, человеческую веру в добро. "История человека - это битва великого зла, стремящегося размолоть зернышки человечности. Доброта... непобедима. Зло бессильно перед ней". Сложным и неоднозначным предстает в романе и "еврейский вопрос". Иногда это выражается в бытовых зарисовках типа: "Спешит Абраша получить медаль за оборону Москвы", иногда через официальные, служебные отношения: "Наша матушка-Россия всему свету голова", но в большей степени "проблема еврейства" раскрывается через жизнеописание семьи ученого Штрума. Образ Штрума в какой-то степени автобиографичен: Гроссман понимал, что значит разлучить человека с любимой работой, близка ему боль Штрума после подписания ложного письма (сам писал объяснительное письмо в Союз писателей), писатель, по воспоминаниям друзей, пережил сходную "запретную" любовь к жене своего товарища, мать автора романа погибла от рук фашистов. В письме Анны Семеновны Штруму раскрывается трагедия народа. Перед смертью Анна Семеновна пристальнее вглядывается в лица людей и не может "их понять по-настоящему", многие из них поражают ее своим различием характеров: "Этим же утром мне напомнили забытое за годы Советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Юден капут!". А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: "Слава богу, жидам конец". Гроссман показывает, насколько беззащитны оказались евреи в первые же дни войны. Их переселили в Старый город, разрешив взять с собой 15 кг вещей. Перечень тех вещей, которые составили разрешенные килограммы Анны Семеновны, очень красноречив. Она взяла самое необходимое: ложку, нож, 2 тарелки, фотографии мужа и сына, томики Пушкина, Мопассана, Чехова, несколько медицинских инструментов. Настала пора прощания с соседями: "Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмет себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали... ". Сотни евреев стекались в проклятое гетто, много было людей, с безумными, полными ужаса глазами. А на тротуаре стояли люди и смотрели... Анна Семеновна чертит между этими людьми границу: "... две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины - в теплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить... ". Фашисты запрещали евреям ходить по тротуарам, пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. При обнаружении еврея в русском доме хозяину - расстрел. Но старый пациент Анны Семеновны, несмотря на запрет, донес ее вещи и обещал, что раз в неделю будет приносить к ограде пищу. А раньше Анна Семеновна думала, что он угрюмый и черствый человек. Гетто объединило людей одной судьбы, но она не переставала удивляться разным характерам людей: Шперлинг в свои 58 лет раздобыл матрацы, керосин, дрова и радуется всякому своему успеху. Эпштейн ходит с немцами на обыски, участвует в допросах. Инженер Райвич, "который беспомощней ребенка", мечтает вооружить гетто самодельными гранатами. В гетто знают, что всех их ждет смерть, но жизнь берет свое: играют свадьбу, передают слух о наступлении советских войск, о приказе Гитлера не убивать евреев. "Мир полон, и все события, смысл их, причина всегда одни - спасение евреев. Какое богатство надежды!" - восклицает Анна Семеновна. Жизненный инстинкт заставляет людей надеяться и верить в завтрашний счастливый день. "Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл меня, защитил, - признается мать сыну. - Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживает меня". Как и многие герои романа, Анна Семеновна проходит испытания одиночеством: "Витя, я всегда была одинока". В гетто, оказавшись рядом с людьми одной судьбы, Анна Семеновна не чувствовала себя одинокой. Это потому, что до войны она была незаметной песчинкой в пыльном потоке, а за колючей проволокой она почувствовала себя значимой частицей своего народа. Внимательно присмотревшись к людям, Анна Семеновна встала рядом с теми, кто сохранил в себе лучшие человеческие качества. Это студентка педтехникума, скрывавшая милого, измученного лейтенанта с волжской, окающей речью; это еврейские юноши, планирующие пойти за линию фронта; "исчадие ада" Алька, по паспорту умершей русской собравшаяся бежать из гетто. Рядом с ними Анна Семеновна чувствует себя нужной, полезной людям: "Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось: вот и я участвую в войне с фашизмом". Анна Семеновна понимает, что часы жизни ее народа сочтены, но ходит к больным на дом, дает Юре уроки французского языка, видит в глазах пациентов отражение "печальной и доброй, усмехающейся и обреченной, побежденной насилием и в то же время торжествующей над насилием сильной души!". Она черпает силы в своем народе: "Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а наоборот, народный добрый врач лечит мою душу". Она инстинктивно сопротивляется смерти. Трагедия евреев в том, по мнению автора, что они перестали ощущать себя отдельным народом. Ее и передает в письме Анны Семеновны писатель: "Я никогда не чувствовала себя еврейкой, с детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, над которой я плакала со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была "Дядя Ваня" со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: "Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь". И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала об этой любви". Аналогичные чувства переживает и сам Штрум: "Никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей, что мать его еврейка. Никогда мать не говорила об этом - ни в детстве, ни в годы студенчества. Никогда за время учения в Московском университете ни один студент, профессор, руководитель семинара не заговорил с ним об этом. Никогда, ни разу не возникало желания поговорить об этом с Надей - объяснить ей, что мать у нее русская, а отец еврей". Эти мысли пришли в голову Штрума от того, что он осознал: действует он как ученый, а отвечает как еврей. "Неужели некем в России заменить Вас, если вы не можете заниматься наукой без Ландесмана и Васпапир, - заявляют ему коллеги-ученые и находят, что открытие Штрума противоречит "ленинским взглядам на природу материи", улавливают в нем "дух иудаизма". Гроссман не идеализирует евреев. Он рассказывает о Ревекке, задушившей младенца, чтобы он плачем не обнаружил место укрытия, об алчности, неряшестве. Все это есть на страницах его романа. Но есть и Софья Осиповна, отдавшая последние секунды жизни на облегчение участи маленького Давыда, есть умирающие дети, которым "не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. Что же это будет, когда всех поубивают? И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю... мы исчезнем... ". Писатель взывает к обязательному гуманистическому принципу: надо уважать все народы, нельзя принижать ни одну нацию. Гроссман отстаивал жизненное право каждого народа жить свободно и достойно в содружестве всех наций. Писатель искал объяснение тому, что десятки миллионов людей были пассивными свидетелями гонения евреев, и объяснил это страхом: "... этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для миллионов людей, это тот, написанный зловещими, переливающимися красными буквами в зимнем свинцовом небе Москвы - Госстрах!". Страх порождает покорность. Начав с описания покорности евреев, идущим к рвам массовых расстрелов из гетто, едущих в эшелоне в лагерь уничтожения, Гроссман поднимается до общих выводов о массовой покорности, заставляющей безропотно ждать ареста, наблюдать за уничтожением пленных. Покорность уродует людей: вспомним тихого и милого старичка палача, который совершая казни, просил разрешения передать одежду казненного в детский дом. Вспомним другого исполнителя приговоров, который пил, тоскуя без дела, а когда его отчислили от работы, стал ездить в колхозы колоть свиней, привозил с собой в бутылках свиную кровь, - говорил, что врач прописал ему пить кровь от малокровия. Покорность и податливость являются для автора синонимами доносительству, жестокости. В романе Гроссмана есть люди и нелюди. Он показывает, как возле печей крематория в лагере уничтожения для советских военнопленных действуют Жученко и Хмельков. Жученко был из людей со сдвинутой психикой, он был внешне неприятен, руки его с длинными и толстыми пальцами всегда казались немытыми. Бывший же парикмахер прошел в плену все мучения побоев, голода, кровавого поноса, издевательств, подсознательно выбирая все время одно - жизнь, "большего он не хотел". И однажды он понял, что они с Жученко одинаковы, ибо людям безразлично, в каком душевном состоянии совершается истребительское дело. Хмельков "смутно знал, что в пору фашизма человеку, желающему остаться человеком, случается выбор более легкий, чем спасенная жизнь - смерть". В этом еще одна из главнейших идей книги: правильность выбора судьбы определяют не небеса, не государственный суд и даже не суд общества, а "высший суд - это суд грешного над грешным". "... раздавленный фашизмом грязный и грешный человек, сам испытавший ужасную власть тоталитарного государства, сам падавший, склонявшийся, робевший, подчинявшийся, произнесет приговор. Виновен!". В этом сконцентрирован ответ писателя на вопросы о роке, судьбе, воле и безволии человека. Судит тот, кто выстоял в смертельной схватке. В. Гроссман не хотел, чтобы человек привыкал к предательству, лжи, насилию, унижению, произволу. Его беспокоило то, что люди не очень-то хотят помнить, через что прошли сами. Речь идет о событиях больших и малых: о массовом уничтожении евреев в фашистских лагерях смерти, о повседневном героизме защитников Сталинграда, о борьбе с "космополитами" в физическом институте, о мытарствах невиновных. Вот почему Гроссман утверждает, что жестокая несоизмеримость Истории и Жизни преодолевается каждой жизнью, прожитой достойно. Вот почему он проводит главных своих героев через три самых важных события для страны: коллективизацию, репрессии, гонения по национальному признаку. Но, кроме проблем, перечисленных в романе "Жизнь и судьба", поднимаются не менее важные по значимости, хотя менее приметные внешне проблемы. Объем данной работы, конечно, не позволяет осветить их все, остановимся на некоторых, возможно, более интересных для старшеклассников.

КАКОВО ОТНОШЕНИЕ К ВОЙНЕ САМОГО АВТОРА? Есть в тексте ключевая сцена, которая раскрывает позицию автора в представлении войны: после мощного взрыва, под непрекращающейся бомбежкой в одной воронке оказались советский разведчик и немец: "Они смотрели друг на друга. Обоих придавила одна и та же сила, оба они были беспомощны бороться с этой силой, и казалось, она не защищала одного из них, а одинаково угрожала и одному, и другому. Они молчали, два военных жителя. Совершенный и безошибочный механизм - убить, которым они оба обладали, не сработал. Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение, что и после войны сила, загнавшая их в эту яму, вдавившая мордами в землю, будет жать не только побежденных. Они, словно договорившись, полезли из ямы, подставляя свои спины и черепа под легкий выстрел, непоколебимо уверенные в своей безопасности. Климов и немец вылезли на поверхность, и оба посмотрели: один на восток, второй - на запад, - не видит ли начальство, что они лезут из одной ямы, не убивают друг друга. Не оглянувшись, без "адью" пошли каждый к своим окопам... ". И в той, и в другой армии люди убивают людей по какой-то не ими придуманной обязанности, причем, непременно есть кто-то, приглядывающий за убийством. У Гроссмана нет традиционного описания озверевшего врага. Писателя больше волнует психология немецкого солдата, оказавшегося не по своей воле на чужой земле: "Они шагают особой походкой, которой ходят потерявшие свободу люди и животные... Кажется, одно синевато-серое лицо на всех, одни глаза на всех, одно на всех выражение страдания и тоски. Удивительно, сколько оказалось среди них маленьких,. носатых, низколобых, со смешными заячьими ротиками, с воробьиными головками. Сколько черномазых арийцев, много прыщавых, в нарывах, в веснушках". Нет в этих словах желания писателя унизить вражеских воинов, звучит боль за них: "Это шли люди некрасивые, слабые, люди, рожденные мамами и любимые ими. И словно исчезли те, нелюди, нация, шагавшие с тяжелыми подбородками, с надменными ртами, белоголовые и светлолицые, с гранитной грудью". Гроссман сравнивает солдат враждующих армий и находит, что они в чем-то похожи "на те печальные и горестные толпы несчастных, рожденных русскими матерями, которых немцы гнали хворостинами и палками в лагеря, на запад, осенью 1941 года". Писатель понимает, что его чувства к немцам не все разделяют, поэтому он не скрывает, как воспринимали измученные мирные жители своих гонителей: "Чувство ненависти, возникнув, искало и не могло найти своего приложения... Такими недобрыми были взгляды людей, что немцы с облегчением шли в темный подвал и не спешили выходить из него, предпочитая тьму и зловоние наружному воздуху и дневному свету". Однако симпатии Гроссмана все же на стороне тех, кто не потерял человеческого достоинства, офицерской чести в жестокой войне. Вспомним пленного немца, который преодолевал дорогу на четвереньках: "Кусок одеяла, с вылезшими клочьями ваты, волочился следом за ним. Солдат полз торопливо, по-собачьи перебирая руками и ногами, не поднимая головы... Полковник подождал, пока пленный поравняется с ним, и пнул его. "И некрепкого толчка хватило, чтобы перешибить воробьиную силу... Руки и ноги его расползлись в стороны. Он взглянул снизу на ударившего его: в глазах немца, как в глазах умирающей овцы, не было ни упрека, ни даже страдания, одно лишь смирение". Имеющий душу, да не сможет вынести этой картины. Среди многих советских солдат нашелся и такой, кто сказал старшему по званию: "Русские люди лежачих не бьют. Вы мерзавец". А когда водитель с пренебрежением к "выходке" своего начальника, рисуясь, сказал: "Я не имею к ним жалости. Могу пристрелить", Даренский одернул его: "Ты бы их стрелял в сорок первом, когда бежал от них, как и я, без оглядки". Традиционное отношение русских к пленным, знакомое нам с 1812 года, и передано в толстовском аспекте. А есть и другие примеры, не увиденные Л. Н. Толстым в русской армии времен Отечественной войны. Боец Булатов рассказывал, как увидел немца в обнимку с женщиной, шедшего по дороге, заставил их упасть на землю и, "прежде чем убить, три раза дал им подняться... А убил я его, когда он над ней стоял, так крест-накрест и полегли на дорогу". Долгое время считалось великой доблестью убить больше врагов. Ветераны войны на встречах с молодежью обнародовали свои трофеи. Но вот эпизод из книги Гроссмана, заставивший глубоко задуматься над "победой" Булатова, "на сегодняшний день" имеющего 78 фрицев. Чьих-то детей, чьих-то отцов... Сталинград преобразил завоевателей, они осунулись от голода и окоченели от холода. Они оставили сталинградцев без крыши, без хлеба. Война уравняла человеческие потребности захватчиков и победителей, "... пленный отдирал от земли листья капусты, выискивал крошечные, величиной с желудь, замерзшие картофелины, в свое время по мизерности размера не попавшие в котел. Из-за каменной стены вышла высокая старуха в рваном мужском пальто, подпоясанная веревкой, в стоптанных мужских бутсах. Она шла навстречу солдату, пристально глядя в землю, крючком из толстой проволоки ворошила снег. Они увидели друг друга, не поднимая головы, по теням, столкнувшимися на снегу. Громадный немец поднял глаза на высокую старуху и, доверчиво держа перед ней дырявый, слюдянистый капустный лист, сказал медленно и потом торжественно: "Здравствуйте, мадам". Старуха, неторопливо отведя рукой шмотье, сползавшее ей на лоб, взглянула темными, полными доброты и ума глазами, величаво, медленно ответила: "Здравствуй, пан". Нe без горечи и иронии заканчивает этот эпизод Гроссман: "Это была встреча на самом высоком уровне представителей двух народов".

ПОЧЕМУ В. ГРОССМАН УДЕЛЯЕТ ПРИСТАЛЬНОЕ ВНИМАНИЕ ОБОРОНЕ ДОМА ШЕСТЬ ДРОБЬ ОДИН? Сталинград имел в историко-художественной концепции Гроссмана величайшее значение не только для войны, но и для всей жизни советского и немецкого народов, социалистического и фашистского государств. "Трагическое зарево Сталинграда осветило всю жизнь, до самых нижних точек. На этих точках униженные и оскорбленные по давней русской романной традиции яснее проявляют общественную "нравственную сущность событий социальной жизни", - отмечал А. Бочаров. Анализируя Сталинградскую битву, Гроссман выясняет, почему советские солдаты отступили до Сталинграда, но остались несломленными. Откуда у них взялись силы дать отпор врагу? Биографии защитников дома 6/1 складываются в одну общую судьбу, по которой можно разглядеть судьбу Сталинграда. Защитники дома, находясь на волоске от гибели, усмиряли фашистский напор. Это были разные по возрасту и по профессиям люди, но они были убеждены, что в разваленном доме все хрупко, ломко, и железо, и камень", только не они". В доме 6/1 была жизнь, здесь ругались, любили, воевали, мечтали, держали котенка, и он "не жаловался", считал, что этот грохот, голод, огонь и есть жизнь на земле". В доме находилось саперное подразделение, передающее важные данные о противнике. Немцы могли начать общее наступление, только ликвидировав этот очаг сопротивления. Если дом "шесть дробь один" продержится долго, то немецкая программа наступления расстроится, а советский штаб за выигранное время сумеет укрепить армию. Защитники дома 6/1 представляют собой социальный срез любого воинского подразделения, участвовавшего в сталинградском сражении, но есть одна подробность, здесь были "особенные люди, или обыкновенные люди, попав в этот дом, стали особенными". Все, что делали немцы, вызывало у "жильцов" дома не чувство ужаса, а снисходительно-насмешливое отношение. "Ох, и старается фриц", "Гляди, гляди, что хулиганы эти надумали... ", "Ну и дурак, куда он бомбы кладет?". Защитники дома были сильными, отчаянными людьми, хотя в общем-то самыми обыкновенными. Коломейцев, уважавший ученых и писателей больше всех начальников ": по его мнению, обладающие любой должностью и званием, ничего не значили перед каким-нибудь плешивым Лобачевским или усохшим Роменом Ролланом"…Неряшливый лейтенант Батраков, бывший учитель, говоривший о неучах школьников надменным голосом"…Командир саперного взвода Анциферов, любивший вспоминать о своих довоенных хронических болезнях…Бывший оперный певец, развязный лейтенант Зубарев…Простодушный Бунчук… В чем состояла их сила? Они были объединены чувством внутренней свободы. Никого из них не надо было заставлять, насильно удерживать, каждый знал свое место, свой долг, каждый понимал, что час решающего немецкого штурма близок, и готовился к нему с воинским достоинством. Организующим звеном и душой защитников дома был Греков: "Какое-то удивительное соединение силы, отваги, властности с житейской обыденностью. Он помнит, сколько стоили до войны детские ботинки, и какую зарплату получают уборщица либо слесарь, и сколько давали за трудодень зерном и деньгами в колхозе". Биография его обычна: работал десятником на шахте, потом техником-строителем, стал пехотным капитаном, ездил на переподготовку, читал вечером книги, пил водочку, играл в карты, ссорился с женой. Теперь его полушутя-полусерьезно зовут управдомом. От него солдаты перенимают спокойствие и свободу в речах и поступках. Разговоры были не простые: "Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный, и тот не понял. Революцию делают для того, чтобы человеком никто не руководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а я буду по-умному". Люди спокойно осуждали тех, кто погубил десятки тысяч невинных людей, с болью говорили о мучениях во время коллективизации. Спокойствие и уверенность в своих силах жильцов дома №6/1 уничтожали страх перед понятием "окружение". Радистке Кате не кажутся страшными слова Грекова: "Бей, бей, вот они полезли!". Совершенно спокойно относилась девушка к наставлениям управдома: "Кто что любит: граната, нож, лопатка. Вас учить - портить. Только прошу - бей, кто чем любит". Скорее всего, в этих словах управдома забота о "своих мальчиках", личная защита зависит от многих индивидуальностей, надо их использовать максимально. Так срабатывает внешне необъяснимый материнский инстинкт. Ведь Греков знал, что "дом, в котором он засел со своими людьми, будет находиться на оси немецкого удара", только не сообщил этого в донесении. Не рассчитывал на помощь? Не хотел вызывать сочувствия? Все, что происходило вне его дома, жило по другим, чуждым ему законам. Политрук докладывал командиру, что Греков отказался писать отчетное донесение ("мы отчитываемся только перед фрицами"): "Вообще у них там ничего не поймешь, все этого Грекова боятся, а он с ними, как ровня, лежат вповалку, "ты" ему говорят и зовут "Ваня"... не воинское подразделение, а какая-то Парижская коммуна" (заметим, не в похвалу, а в осуждение сказано). За бойцами Грекова установлены тайные "информаторы", которые больше внимают тому, как "совсем распустился управдом", а не тому, как он лихо воюет. Постоянное недоверие со стороны начальников, подозрительность, приказы "ежедневно в девятнадцать ноль-ноль подробно отчитываться" под непрестанным огнем врага, заставляют Грекова принять срочные оборонительные меры: ударом руки он сбил ладонь радистки с ключа, усмехнулся и сказал: "Осколок мины попал в радиопередатчик, связь наладится, когда Грекову нужно будет". Дом № 6/1 подчинялся не формальной субординации, а закону "естественного равенства, которое так сильно было в Сталинграде". Гарнизон погиб, исполнив святой долг - держаться до последнего, а пугливые донесения - доносы только доходили до своих адресатов. Полковой комиссар, утешая Крымова, добавляет о Грекове, "понизив голос", что по сведениям начальника Особого отдела, он, "возможно, жив - мог перейти на сторону противника". Но существуют силы, способные сломить непоколебимый дух бойцов, их можно назвать одним емким словом - бюрократия. Она может проявляться в мирной жизни, но на войне она имеет крайне безобразные формы: летчик сбил "мессер", выбросился из горящей машины, сам цел, а штаны на нем обгорели. "И вот не дают ему штанов, не вышел срок износа - и все!". "Молотит немец по сотням людей, а стоит их отвести за обратный скат высоты - и люди будут в безопасности, и тактического проигрыша никакого, и техника сохранится. Но есть приказ: "Ни шагу назад", и держат под огнем и губят технику, губят людей". Бюрократизм страшен, когда чахоточную вдову героя вышвыривают из квартиры, когда человеку дают заполнить 24 анкеты, и он в конце концов сам признается на собрании: "Товарищи, я не ваш человек", когда ставят каинову печать на человека-трудягу за то, что его отец или дед были кулаками: "Наш бюрократизм страшен, когда думаешь: это не нарост на теле государства - нарост можно срезать. Он страшен, когда думаешь: бюрократизм и есть государство". Именно бюрократизм стал причиной последующей гибели Советского союза. Но бюрократизм не входил в идею Ленина, почему же так исказились те прекрасные и благородные побуждения, которыми руководствовалась революция?

В ЧЕМ В. ГРОССМАН ВИДИТ ТРАГЕДИЮ РЕВОЛЮЦИИ? Гроссман верил в необходимость революционных преобразований, поэтому война против фашизма для него - война за правое дело: "Да, да. Война, поднявшая громаду национальных сил, была войной за революцию". По мнению автора, очистительная война принесет советским людям новое, свободное дыхание. Об этом мечтали и другие писатели: гранинский "Зубр" не вернулся в Россию в 1937 году, когда его приглашали, зная, что будет репрессирован, но после 1945 года он приехал, поверив в справедливую послевоенную жизнь. В. Кондратьев, даря читателям свои "Красные ворота", вспоминал: "После войны все ждали каких-то перемен. Надеялись, что Сталин, убедившись в верности и преданности народа-победителя, прекратит репрессии, но этого не произошло"10) Б. Пастернак продолжил работу над "Доктором Живаго", убедившись, что не оправдались "ожидания перемен, которые должна принести война России". Гроссман склонен считать, что коллективизация, индустриализация и 1937 год "явились логическим результатом Октябрьской революции". Но новый уклад пользовался старыми представлениями, прежней фразеологией. Основой же нового уклада являлся его государственно-национальный характер: "Революционная цель освобождала во имя морали от морали, она оправдывала именем будущего сегодняшних фарисеев, доносчиков, лицемеров, она объясняла, почему человеку во имя счастья народа должно толкать в яму невинных. Эта сила именем революции позволяла отворачиваться от детей, чьи родители попали в лагеря. Она объясняла, почему революция хочет, чтобы жену, не доносившую на своего ни в чем не виноватого мужа, следовало оторвать от детей и поместить на 10 лет в концентрационный лагерь. Сила революции вступила в союз со страхом смерти, с ужасом перед пытками, с тоской, охватывающей тех, кто чувствовал на себе дыхание дальних лагерей". Давно, идя в революцию, люди знали, что их ждет "чахотка и Сибирь". Гроссману тревожно осознавать, что "ныне революция за верность себе, за верность великой цели платила сытыми пайками, кремлевским обедом, наркомовскими пакетами, персональными машинами, путевками..., международными вагонами". Сталинградская битва, по мысли автора, должна возродить ленинские идеалы революции: "сталинградский подвиг сродни революционной борьбе русских рабочих". Вместе с войной они хотят похоронить все, что мешает развитию завоеваний революции: "Продукция нужна соседям в Казани, а я везу ее в Читу, потом из Читы ее обратно в Казань доставят. Централизация задушила". (А сколько сейчас произнесено гневных речей на съездах и сессиях по этому поводу!). "Малы заработки рабочих, а руководство знает одно - давай план! Ходи опухший, голодный, а план давай. Профсоюз же молчит. Вместо того, чтобы защитить интересы тружеников, призывает к жертвам: до войны идет подготовка к войне, во время войны - все для фронта, а после войны призывает ликвидировать последствия войны". Гроссман подводит читателя к выводу о том, что "русский человек за 1000 лет всего насмотрелся: и величия, и сверхвеличия, но одного не видел - демократии".

КОММУНИСТЫ В РОМАНЕ В этом вопросе Гроссман полагается на наше здоровое восприятие, потому что персонажи представлены вопреки тем стереотипам, к которым нас подготовила "разрешенная" художественная литература. Судьбы почти всех героев обрываются, ибо автору важно не столько проследить конкретные "истории жизни", сколько высветить их социальную характерность.

КОМИССАР ГЕТМАНОВ Его биография бедна интересными событиями, в основном с отрицательной частицей НЕ. Он участвовал в Гражданской войне. В злополучном 1937 году сделался "хозяином области" с таким количеством власти, о какой секретарь областной партийной организации и мечтать не мог. Как видим, биография типичная для выдвиженцев конца 30-х годов. Гетманов сам отпускает фрондерские шуточки, опасно провоцирующие собеседника: "Наше счастье, что немцы мужикам за год опротивели больше, чем коммунисты за 25 лет". У него была отвратительная манера чувствовать себя всегда хозяином, "убежденным в своем праве многословно высказываться на совещаниях по техническим вопросам, в которых он ничего не смыслил. И так же уверенно, убежденный в своем праве, Гетманов мог угощать чужим коньяком, укладывать гостя отдыхать на чужой койке, читать на столе чужие бумаги". На фронте он никогда не был, а в бригадах о нем говорили: "Ох, боевой у нас комиссар!". Гетманов любил выступать на митингах, низко кланялся наподобие деревенского деда перед зазевавшимся танкистом, не успевшим поприветствовать начальство, не терпел возражений. До войны руководил областью, выступал по проблемам ремонта зданий, выпуску кирпича, эпидемии куриной чумы. Теперь столь же уверенно Гетманов говорил о качестве оружия, о тактике боя, о медицинском обслуживании, об эвакуации с поля боя поврежденных машин. Сила партийного руководителя Гетманова не требовала ни таланта, ни дарования, "она оказывалась над талантом, над дарованием. Руководящее, решающее слово Гетманова жадно слушали сотни людей, обладающих даром исследования, пения, писания книг, хотя он не только не умел петь и играть на рояле, создавать театральные постановки, но не умел со вкусом и глубиной понимать произведения науки, поэзии, музыки... ". Гетманов крутит судьбы, ибо "необходимость жертвовать людьми ради дела всегда казалась ему естественной, неоспоримой не только во время войны". Как он понимал интересы партии? "Духом партийности, интересами партии должны проникаться его решения в любых обстоятельствах... Духом партийности должно быть проникнуто отношение руководителя к делу, к книге, к картине, и поэтому как ни трудно это, он должен не колеблясь отказаться от привычного дела, от любимой книги, если интересы партии приходят в противоречие с его личными симпатиями. Но Гетманов знал: существовала более высокая степень партийности, ее суть была в том, что человек вообще не имеет ни склонностей, ни симпатий, могущих вступать в противоречие с духом партийности, - все близкое и дорогое для партийного руководителя потому близко ему, потому только и дорого ему, что оно выражает дух партийности. Подчас жестоки, суровы были жертвы, которые приносил Гетманов во имя духа партийности. Тут уж нет ни земляков, ни учителей, которым с юности обязан многим, тут уж не должно считаться ни с любовью, ни с жалостью. Здесь не должны тревожить такие слова, как "отвернулся", "не поддержал", "погубил", "предал... ". Но дух партийности проявляется в том, что жертва как раз-то и не нужна - не нужна потому, что личные чувства - любовь, дружба, землячество - естественно, не могут сохраняться, если они противоречат духу партийности". Гетманов ни в чем не сомневается, не переживает, не раскаивается. Подлости делает легко и сознательно. Поздравляет, целует командира корпуса за важную победу и тут же пишет на него донос. В каждом застолье Гетманов успевает первым поднять тост: "За нашего отца". Знай, что Гетманов остался жив, мы бы наверняка выяснили, что после смерти вождя он с такой же поспешностью поднимал бокал за всех последующих генсеков. Сейчас бы он шагал в первых рядах перестройщиков. Теперешние гетмановы, славившие в свое время Брежнева, Черненко, прочих "великих лидеров международного коммунистического и рабочего движения", не стесняясь объясняют прошлое ошибками молодости или фанатичной верой в партию. Они сознательно не пошли честным путем, боясь растерять привилегии.

ГЕНЕРАЛ НЕУДОБНОВ Новиков все хотел понять, за какие качества Неудобнов вышел в генералы? Биография его лучше гетмановской: за участие в большевистском кружке в 1916 году попал в царскую тюрьму, после Гражданской войны работал в ОГПУ, служил в пограничных войсках, учился в академии, работал в военном отделе ЦК, ездил за границу. Как номенклатурный работник очень быстро прошел долгий путь к высокому званию. Его немного смущает, что война повлияла на его карьеру и он теперь находится в подчинении Новикова, но ему было ясно, что с окончанием войны окончится и это ненормальное положение. За какой-то ордерок 1938 года он получил охотничье ружье, мебель, ковры, столовый фарфор и дачу. Имел превосходную память, видимо, много читал, изучая труды Ленина и Сталина. Во время споров обычно говорил: "Товарищ Сталин еще на XVII съезде сказал" - и приводил цитату. Рассказывал с удовольствием о разоблаченных вредителях (медиках, сапожниках, служащих Третьяковки и ипподромов). Неудобнов прошел школу Берии и в конце войны добился своего: Новикова сняли и он стал командовать танковым корпусом.

ПРАВОМЕРНЫЕ КОММУНИСТЫ. (МОСТОВСКИЙ, КРЫМОВ, АБАРЧУК) Для них бесспорными истинами были фразы о том, что революция есть насилие большинства над меньшинством, что по мере строительства социализма возрастает ожесточение классовой борьбы, что страна, находится в капиталистическом окружении, старающемся любыми мерами взорвать советский строй изнутри. Эти постулаты оправдывали в глазах коммунистов жестокость, террор, уничтожение "потенциально" чуждых сословий и групп: сначала монархистов, потом белых офицеров, потом меньшевиков, кулаков, троцкистов, зиновьевцев, - и где та грань, на которой могла остановиться грань репрессий?

МОСТОВСКИЙ начал с маленьких сделок с совестью и постепенно пришел к двоеправде. Во имя "высших интересов" ему приходится признавать, что существуют одна правда - для народа, другая - для узкого круга руководящих. Самой страшной пыткой для совести старого партийца был навязанный ему разговор в фашистском концлагере с оберштурмбанфюрером Лиссом. Втягивая своего собеседника в рассуждения о фашизме и сталинизме, о подавлении свобод, о концлагерях в Германии и СССР, о необходимости насилия, гестаповец подводит Мостовского к необходимости признать эти аналогии: "Когда мы смотрим в лицо друг другу, мы смотрим не только на ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало. В этом трагедия эпохи. Разве вы не узнаете себя, свою волю в нас?". Старый партиец гонит от себя эти мысли, страшась перейти в подсознании черту недозволенности и подсознательно одолевает эту черту: "Надо отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал, оправдывал. Не осудить, а силой всей души, всей революционной страстью своей ненависти отринуть лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берию! Но мало, - Сталина, его диктатуру! Нет, нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти!". Мостовский, конечно же, чувствует за собой общую с партией ответственность за события 1937 года и свою конкретную вину за то, что не вступился за репрессированных товарищей. Мучается, страдает, но только продолжает делать то, что делал все предшествующие годы - "неуклонно следовал делу партии": он отказывает в доверии, обрекая на смерть честнейшего человека, только за то, что тот происходит из кулацкой семьи. Такие, как Мостовский, к сожалению, не перестраиваются.

АБАРЧУК. Всю жизнь он был непримиримым к оппортунистам, ненавидел двурушников. Его душевная сила, его вера были в праве суда. Он усомнился в жене и ушел от нее, не поверил, что сын растет непоколебимым борцом и отказал сыну в своем имени. Абарчук презирал нытиков, тех, кто колебался. Он отрекся от отца-мещанина и засудил 40 нечестных рабочих, сбежавших со стройки домой в деревню. Судить других сладко. Совершая суд, он утверждал свою силу, свой идеал. Он хотел походить на Сталина: носил гимнастерку, сапоги. В лагере он потерял право судить, ощутил, что он и сам подсуден. Абарчук сумел победить себя, подавив животный страх, сказал оперуполномоченному, кто убил Угарова. И снова приобрел право на суд. Но это еще не было главным испытанием его судьбы, предстояло выслушать завещание учителя Магара, который указал, умирая, на три ошибки, совершенные коммунистами: строили кошмар и называли его социализмом, не поняли свободы и раздавили ее: "Без свободы нет пролетарской революции", "коммунисты создали кумира, погоны надели, исповедуют национализм, на рабочий класс подняли руку, надо будет, дойдут до черносотенства". Как воспринял Абарчук это завещание? Испугался: "Перестань! Тебя сломали!". Не услышал самого главного от Магара: "Если мы не можем жить, как революционеры, - умрем, так жить хуже". У Абарчука хватило мужества прервать свою обманутую жизнь. В последние минуты жизни он обращался к сыну, которому не дал своей фамилии: "Ты моя надежда, узнаешь ли когда-нибудь, что в эту ночь отец твой не согнулся?". Он мысленно налаживал прерванные связи с сыном, до тех пор, пока рядом не мелькнула родовая тень уголовника.

КОМИССАР КРЫМОВ. В Крымове преломилось движение всей прозы Гроссмана - от чистого восхищения самоотверженностью комиссара Вавиловой ("В городе Бердичеве"), парторга шахты Лунина ("Глюкауф"), батальонного комиссара Бочарова ("Народ бессмертен") он приходит к пониманию того, насколько разными оказались потом Гетманов и Крымов, Мостовский и Осипов. Комиссары для Гроссмана - по-прежнему совесть народа. Крымов бескорыстный и честный, он так фанатично верит партии, что не замечает, как колеблется "вместе с линией партии". Вспомним эпизод в доме № 6/1. "Я прислан к вам партией, - сказал Крымов управдому Грекову, заливаясь злой краской. - Зачем я вот, скажем, пришел к вам?". "За суп, для ради супа», - негромко дружелюбно предположил кто-то". Крымов пришел "ломать" героев, а его не боялись, не струсили, узнав, что его прислала партия. Такое отношение к нему, комиссару, "вызывало в нем чувство злобы, желание подавить, скрутить". Почему не образовалось связи между комиссаром и бойцами? Потому, что в доме №6/1 люди чувствовали себя сильными, уверенными. Это был сплоченный волей коллектив, они открыто выражали свои мысли, "стукачей" среди них не было, перед смертью они могли позволить себе быть людьми. Бойцам очень не нравилось наступательная и бесполезная "пропаганда" Крымова, и защитники обращались к комиссару с "его" вопросами: "что если при коммунизме все начнут получать по потребности - сопьются все?". "А вот насчет колхозов, товарищ комиссар? Как бы их ликвидировать после войны". Взбешенный комиссар еще раз напомнил, что он пришел сюда преодолевать партизанщину. На это Греков заметил: "Преодолевайте. А кто будет немцев преодолевать?". Во власти Крымова было убрать Грекова с поста, это придавало ему уверенности и силы, "он знал, что справится с Грековым". Но ему хотелось, чтобы управдом "согнулся", признал за ним право казнить и миловать, поэтому он пытается вызвать непокоренного командира на откровенный разговор: "Чего вы хотите?". Греков посмотрел на него и весело сказал: "Свободы хочу, за нее и воюю". Маленький отряд красноармейцев многие дни сдерживает атаки мощной махины гитлеровцев, они все достойны высших наград, но Крымов подозревает, что Греков стрелял в него. Философия Грекова о необходимости свободы человека от государства кажется комиссару вредительской. В управдоме Крымов чувствует не только личного врага, а врага общества, которое создает он, комиссар. Крымов пишет донос на героя. Почему же у читателя нет антипатии к Крымову? Комиссар не чувствует удовлетворенности от своей деятельности, он постоянно раздумывает, отчего это происходит? Он столько сил сложил в строительство государства, которым почему-то недовольны честные люди. Крымов понимает, что что-то он в жизни делает не то. Когда Крымов понял свои ошибки? Все сомнения его разрешаются после ареста. Крымов начинает судить себя, вспоминая тех, кого отправил на расстрел и в штрафные батальоны только за какие-то фразы. Крымов стремительно перерождался: "С живого тела революции сдирались кожа, в нее хотело рядиться новое время, а кровавое живое мясо, внутренности пролетарской революции шли на свалку, новое время не нуждалось в них. Нужна была шкура революции... Но был другой мозг, другие легкие, печень, глаза... Великий Сталин! Раб времени и обстоятельств... А те, кто не кланялся перед новым временем, шли на свалку... Теперь он знает, раскалывали человека". Крымова поглотила машина, которую он сам запускал и раскручивал. Но потрясает не то, что "коммуниста, избитого на допросе коммунистом", обрекают "терять себя", словно это не он "встречал своего друга Георгия Димитрова..., нес гроб Клары Цеткин", а то, что ненавидя особиста, "в человеке, топтавшем его, Крымов узнавал не чужака, а себя же... Это чувство близости поистине было ужасно". Примерно такое он готовил Грекову, если бы понадобилось, он, не колеблясь, расстрелял бы его собственноручно. Осмысливая свою жизнь и путь, пройденный страной, он возвращается к дому 6/1 и не видит в Грекове врага - его мучают угрызения совести за тот донос. Собственное несчастье помогает ему понять общенародную драму: "Да, вообще-то на социализм не очень похоже все это. Для чего моей партии нужно меня уничтожить? Ведь революцию мы совершали - не Маленков, не Жданов. Все мы были беспощадны к врагам революции. Почему же революция беспощадна к нам? А может быть, потому и беспощадна... ". Чем Крымов дорог Гроссману? Взвесив свой путь, осознав ошибки, Крымов в условиях несвободы и насилия не отдал свою душу на поругание, сумел сохранить свое человеческое достоинство. "Самое трудное быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка, живущего не в свое время. Время любит лишь тех, кого оно породило, - своих детей, своих героев, своих тружеников". Крымов сделал свой выбор, предпочел остаться пасынком времени. Но при этом Гроссману дорого и непередаваемое чувство верности своему слову, своему долгу, своей вере, которое отличало "несгибаемых" коммунистов. Каждого из них ожидали испытания, подобные тем, что выпадали на долю революционеров до Октября: застенки, каторга, концлагерь. Каторга объединила людей, свято преданных идее, что в юности так пылко позвала их. Жестко очерчен в романе и тот отряд коммунистов, что вступали в партию карьеры ради, во имя жизненных благ. Гроссману, увлеченному революционной героикой его комиссаров прежних лет, было больно видеть способных на подлость людей. Им писатель не прощал отступлений от норм революционной морали, их он судил особенно резко (А. Бочаров). Итак, проследив судьбы трех героев, связанных между собой не только событиями, но и родственными узами, мы разделяем тревогу и надежду В. Гроссмана: в стране, где взаимоотношения между человеком и государством определены идеологией "тотализированной империи", жить очень сложно. Кажется, что ни о какой свободе речи быть не может. Тогда во имя чего жить? Автор утверждает: человек должен получить свободу (И. Рудакова).

Хотелось бы обратить внимание на еще одну особенность интеллектуального романа В. Гроссмана.

РОЛЬ ИСКУССТВА В РАСКРЫТИИ ГЛАВНЫХ ПРОБЛЕМ Герои Гроссмана рассуждают о больших художниках, композиторах, писателях-классиках, и тема искусства помогает автору глубже раскрыть характеры персонажей, лучше понять их философию и понять цепь происходящих в стране событий. Сейчас развернулось множество дискуссий по поводу метода социалистического реализма. Гроссман уже в шестидесятые годы сформулировал и в оригинальной художественной форме сумел передать суть сегодняшних споров: "Суть одна - восторг перед собственной исключительностью. Соцреализм... это зеркальце, которое на вопрос партии и правительства "Кто на свете всех милее, всех прекрасней и белее?" отвечает: "Ты, ты, партия, правительство, государство, всех прекрасней и милее!". Гениальному государству без недостатков плевать на всех, кто с ним не схож". Государство вытравливает всех тех писателей, в творчестве которых не видит своего восславления, вспомним Е. Замятина, М. Зощенко, М. Булгакова, А. Солженицына, В. Некрасова и множество других. Но оно постыдно пропускает те писательские имена, в книгах которых не видит очевидного: "Чехов поднял на свои плечи несостоявшуюся русскую демократию. Путь Чехова - это путь русской свободы. Мы-то пошли другим путем... Чехов ввел в наше сознание всю громаду России, все ее классы, сословия, возрасты... Он ввел эти миллионы как демократ. Он сказал: все мы прежде всего люди, а потом уж архиреи, русские, лавочники, татары, рабочие. Люди равны, потому что они люди. Полвека назад, ослепленные партийной узостью, люди считали, что Чехов - выразитель безвременья. А Чехов - знаменосец самого великого знамени, что было поднято в России за 1000 лет ее истории, - истинной, русской, доброй демократии, русского человеческого достоинства, русской свободы. Чехов сказал: начнем с человека, будем добры, внимательны к человеку, кто бы он ни был, - архиреи, мужик, фабрикант-миллионщик, сахалинский каторжник, лакей из ресторана; начнем с того, что будем уважать, жалеть, любить человека, без этого у нас ничего не пойдет... сути Чехова государство не понимает, потому и терпит его". Сегодня, когда так остро встал вопрос о развитии демократии, особенно современно звучат строки Гроссмана. Упоминание в контексте фамилий известнейших писателей, поэтов раскрывают интеллект персонажей, характеризуют их мировоззрение. Например, Женя Шапошникова, слушая старого поклонника Фета и Владимира Соловьева, сравнивала его с Крымовым: "Ее поражало, что он, равнодушный к прелести русской сказки, фетовского и тютчевского стиха, был таким же русским человеком, как старик Шаргородский. Для Шаргородского Фет был прежде всего русским богом. И так же божественны были для него сказки о Финисте Ясном Соколе, "Сомнение" Глинки. А Крымов не делал различия между Добролюбовым и Лассалем, Чернышевским и Энгельсом. Для него Маркс был выше всех русских гениев, для него "Героическая" симфония Бетховена безраздельно торжествовала над русской музыкой. Пожалуй, Некрасов был для него исключением". Советские писатели своими произведениями вызывают у персонажей романа дискуссии на политические темы. Крымов слушает, как академики отзываются о романе Горького "Мать": "И я не поклонник этого произведения. Георгий Валентинович сказал: "Образ матери, созданный Горьким, - икона, а рабочему классу не нужны иконы". Поколения читают "Мать", - сказал Крымов, - при чем тут икона? Дрелинг голосом воспитательницы из детского сада сказал: "Иконы нужны всем тем, кто хочет поработить рабочий класс. Вот в вашем коммунистическом киоте имеется икона Ленина, есть икона и преподобного Сталина. Некрасову не нужны были иконы". Боголеев, сердясь, сказал: "Вы в своих представлениях о поэзии не пошли дальше Некрасова. С той поры возникли и Блок, и Мандельштам, и Хлебников. Вы тут в нашей камере марксисты разных толков, но схожи тем, что к поэзии слепы... ". В годы культа личности Сталина искусство главной своей задачей ставило обожествление "отца всех народов". Свое отношение к этому факту по-своему выражает один из любимых героев Гроссмана: "Штрума возмущало, что имя Сталина затмевало Ленина, его военный гений противопоставлялся гражданскому складу ленинского ума. В одной из пьес Алексея Толстого Ленин услужливо зажигал спичку, чтобы Сталин мог раскурить свою трубку. Один художник нарисовал, как Сталин шествует по ступеням Смольного, а Ленин торопливо, петушком поспевает за ним. Если на картине изображался Ленин и Сталин среди народа, то на Ленина ласково смотрели лишь старички, бабки и дети, а к Сталину тянулись вооруженные гиганты - рабочие, матросы, опутанные пулеметными лентами... ". Искусство служило не народу, а государству. Интеллигенция замечала все это, но в подавляющем большинстве безмолвствовала. Не случайно, Штрум иронично определяет роль интеллигенции: "Вот я читал Хемингуэя, у него интеллигенты во время бесед беспрерывно пьют. Коктейли, виски, ром, коньяк, опять коктейли, опять коньяк, опять виски всех систем. А русская интеллигенция свой главный разговор вела за стаканом чая... ". Отдельного разговора заслуживает одна из проблем романа - роль поэзии в раскрытии идейного содержания "Жизнь и судьба".

ОБЩИЕ ВЫВОДЫ "Жизнь и судьба" - книга о величии и трагедии народа. О величии людей, победивших любого врага. О трагедии, переживаемой ими в эпоху жестокого произвола. Основным достоинством романа Гроссмана является беспощадная правда не только о героических защитниках Сталинграда, но и широком мире людей, в чьих судьбах сражение на волжских берегах играло решающую роль. В окопах Сталинграда люди продолжали жить, и потому возникает ощущение силы, что живет в человеке, не сломившемся под шквалом огня. Люди, о которых рассказывает В. Гроссман, не подчиняются судьбе, в схватке с нею побеждает жизнь.

ЛИТЕРАТУРА 1. Аннинский Л. Мирозданье В. Гроссмана. // Дружба народов. - 1988. - ∙ 10, с. 253. 2. Мальчина О. И. Жизнь и судьба. К изучению романа В. Гроссмана. // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. - 1990. - ∙ 4, с. 37. 3. Ришина И., Егоров А. Лишь тот достоин жизни и свободы... // Литературная газета. - 1988 - 24. VIII, с. 5. 4. Ананьев А. Лишь тот достоин жизни и свободы. // Лит. газета. - 1988. - 24. VIII, с. 5. 5. Гроссман В. Жизнь и судьба. М., 1988. 6. Гурнов Б. Правое дело В. Гроссмана. Подвиг. - 1990. - ∙ 1, с. 357. 7. Эльяшевич А. Приглашение к разговору. // Звезда. - 1989. ∙ 1, с. 169. 8. Рудакова И. А. Сыны и пасынки времени. // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. - 1990. - ∙ 4, с. 37. 9. Бочаров А. Болевые зоны. // Октябрь. - 1988, ∙ 3, с. 156. 10. Бочаров А. Судьба народная. // Октябрь. - 1988, ∙ 3, с 156. 11. Редакционная статья. // Военно-исторический журнал, - 1988, VI. 12. Корчаган М. "Спитайферу" - взлет! // Огонек, 1990, ∙ 46, с. 25. 13. Бочаров. Свобода против печати. // Октябрь. - 1988, ∙ 1, с. 131..