Эссе Паневкиной Софии Письмо из военного детства
Тому, кто найдет это письмо.
20 декабря 1941 года. Ленинград, улица Решетникова дом 3.
Я помню желтые сухие листья, разбросанные по всему тротуару, медленно плывущие по Неве. Сейчас снег поглотил их всех до единого. И только блеклый свет самодельной «моргалки» напоминает о золотистом блеске недавней осени.
На улице с середины декабря одна и та же картина: люди проходят с вязанкой дров или с кастрюлечкой из столовой. Дым идет только из форточек жилых квартир, куда выведены трубы «буржуек», да и то не из всех. Смерть хозяйничает в городе. Мимо провозят саночки с полуприкрытыми трупами. Люди умирают и умирают. Сегодня, когда я шла по улице в госпиталь, передо мною шёл человек. Обгоняя его, я невольно обратила внимание на жуткое синее лицо. Подумала про себя: «Наверное, скоро умрет». Через несколько шагов я обернулась, остановилась, следила за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошла к нему, он был уже мёртв. Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивляются смерти. Умирают так, как будто засыпают. А полуживые прохожие не обращают на них никакого внимания.
Папу призвали еще в сентябре, одним из первых. Недавно мы получили от него письмо. Он пишет, что обороняет «Дорогу жизни», спрашивал про нас с мамой. Пожалуй, это была одна из тех немногих радостей в дни войны. Каждое утро я бегаю на бывшую Менделеевскую линию, сейчас-военный госпиталь №1012, помогать матери. Круглые сутки пребывают туда сотни раненных. Я, в основном, меняю бинты, разношу паек. А после обеда со всех ног бегу с карточками за хлебом, есть хочется так, что ради этих 125 граммов отрубей и дуранды простоишь перед полуразрушенным пунктом до темноты. Если повезет – вечером будет «суп» из воды и хлебных крошек, если нет - только невыносимый голод, раздирающий изнутри. Сегодня я проснулась от стука в дверь. На пороге стояла девчушка лет семи, с худощавым лицом и резкими скулами, фиолетовыми пятнами под глазами, бледная и измученная. Было видно, что это не первая дверь, в которую постучала ее хрупкая ручонка этим утром. Девочку прислали узнать о мертвых и раненных. Я ответила, что таких нет, после чего девчушка юркнула под арку, и я, стоя на площадке, слышала гулкое эхо шагов по старой лестнице. Я захлопнула дверь, достала из стола сморщенный коробок. Отсыревшие спички никак не хотели зажигаться. Наконец, искорка метнулась в топку «буржуйки». Я долго и заворожено смотрела на робкий огонек, боясь, что его задует сквозняк из оконных щелей. Дрова кончились, но нужно было чем-то поддерживать пламя. Рядом валялись обломки старого шифоньера. Я осторожно подкинула деревяшку с еще нестертой резьбой в пекло и закрыла створку. С начала холодов не было еще ни одного дня, когда бы я ни проделывала всего этого. Вокруг, как всегда, тихо. Из окна слышится только «шарк»-«шарк» - голодные люди не в силах оторвать ноги от земли. Еще летом мне кто-то сказал, что война ненадолго. Но вот уже зима, и немцы бомбят каждый день в одно и то же время. И люди не успевают выбраться из подвалов, как снова слышится нервный стук метронома, и с неба летят все новые и новые снаряды. Но, выходя из бомбоубежища, ты видишь счастливые лица людей. Людей, которые выжили - женщин, ночующих возле раненных в госпиталях, стариков, доживающих последние недели, детей… Детей, которые думают, почему люди так жестоки, почему не дают поесть, почему оставляют одних на целый день. Вроде бы такие маленькие, но уже взрослые. И эта война каждого из них, и моя тоже.
На самом деле, я очень благодарна защитникам Отечества там, в Ленинграде, за то, что мы победили, за то, что хотя бы некоторые из них выжили, за то, что это не мое письмо. Я не была «дочерью» блокадного Ленинграда, но мою прабабушку эвакуировали за несколько дней до замыкания блокады…
